Книга Емельян Пугачев. Книга 1 - Вячеслав Шишков

На тряских фургонах, по разбитым дорогам раненых увозили в лазареты.

Там без усыпления, без наркоза будут им отпиливать поврежденные руки и ноги, будут извлекать из воспалившихся ран пули и куски чугуна. Чтоб оглушить сознание, им дадут по стакану водки. Многие в муках умрут.

Вскоре Салтыков сделал смотр русской армии. У солдат та же бравая, железная сила, бодрость во взоре.

Салтыков доносил в Петербург:

«Ревность, храбрость и мужество всего генералитета и неустрашимого воинства, особливо послушание оного, довольно описать не могу, одним словом — похвальный и беспримерный поступок солдатства привел в удивление всех чужестранных волонтеров».

Русское командование получило щедрые награды: Салтыков произведен в фельдмаршалы, а Мария-Терезия прислала ему драгоценный перстень, осыпанную бриллиантами табакерку и пять тысяч червонцев. Остальные военачальники получили от Петербурга чины, ордена, земли с крестьянами.

Только солдаты остались без награждения.

— Могила без креста — вот награда нам, — роптали солдаты у костров.

— Правильно говорится: ежели одному милость, всем обида.

— Кому пироги да пышки, а нам желваки да шишки… Терпи, ребята!

— А ежели не сложишь здесь голову да прибудешь домой в побывку, там того гаже. Нищета. Ни поесть, ни попить. Одно знай — барину угождать, а то недолго и на конюшню. Вот там, за нашу службу царскую, награждение и примешь. Не верно, что ли?

— А все-таки воевать, ребята, нам беспременно нужно, — кряхтя, сказал Павел Носов. Он крутил над пламенем костра грязную рубаху, рубаха надувалась колоколом. — До скончания живота подобает нашему брату неприятеля бить. Вот я, скажем, стар…

— А кто супротив этого спор ведет? — прервал его усатый артиллерист Варсонофий Перешиби-Нос, он был грамотен, говорил складно. — В этом слава оружия нашего и всего нашего кореню, всего потомства-племени. За отечество, поди, кровь-то проливаем! Об этом всяк ведает и на том стоит.

— Вестимо так! — воскликнул Павел Носов, но тут подол его рубахи вспыхнул, он быстро смял огонь корявыми ладонями. — Я и не иду супротив тебя, мил человек. Я вот к чему хотел… Порядки здесь супротив наших лучше. И мужики чище наших, взять одежду, взять еду. Мужик здесь жрет не по-нашенски — хлеб с лебедой да с мякиной, как мы. У него эвот — свиньи, гуси, индюки. Опять же огороды ихние: там тебе всякая овощь, и назвать-то ее мы не смыслим, как вымолвить.

— Здесь крестьяне грамотные которые, — сказал Перешиби-Нос. — Да и порядочное число их, грамотеев-то. Они и книжки и даже газетки чтут.

— Погодь, погодь, мил человек, — проговорил Павел Носов, натягивая на сухореброе тело рубаху. — Стало быть, не приспело еще времечко…

— Времечко, времечко, — передразнил его Варсонофий Перешиби-Нос и вытащил из костра упекшуюся картошку. — Под нашими барами жить, до скончания века в темных дураках сидеть!

— Ау, мил человек, терпеть надо, — вздохнул Павел Носов и стал раскуривать носогрейку. — Видно, так самим богом утверждено: барам жиреть, а нам хиреть. За добрым барином и мужику жить не столь тяжко, а за лихим и мужику лихо. А где лихо мужику, там иным часом и мутня выходит, самовольство, мужик за вилы берется, барину грозит…

— Ха! — по-сердитому хакнул Варсонофий и, подергав длинные усы, язвительно уставился на Павла Носова. — А ты, поди, бунты-то мужичьи смирял? Мутню-то?

— Ну, ин усмирял, — помедля, сконфуженно ответил Носов.

— Так пошто ж ты усмирял-то?

— Дурак ты али умный? — обиделся старик. — Ведь по приказу. Ежели б не стал усмирять, меня самого усмирили б до самой смерти…

Широкоплечий Варсонофий обвел компанию солдат суровым взором и сказал:

— Вот по эфтому самому я и молвил, что недружный мы народ. Ведь вот мы сами мужики, о мужике печалуемся и эфтого самого мужика своеручно изничтожаем. Бар надо изничтожать, бар! А не мужика…

К костру подходил, высвистывая песенку, подвыпивший штаб-офицер.

Вольные разговоры оборвались.

Блистательная наша победа под Кунерсдорфом праздновалась в Петербурге пышно.

Однако, несмотря на свою честность и преданность России, граф Салтыков не смог в полной мере использовать плоды своих побед. Начались недомолвки между ним и австрийским командованием, которое требовало доконать пруссаков общими силами. Салтыков отвечал: «На это я отважиться не могу, ибо без того вверенная мне армия довольно сдержала неприятеля и немало претерпела. Теперь надо бы нам покой дать, а вам работать, потому что вы все лето пропустили бесплодно». Ссылаясь на отсутствие фуража и продовольствия, Салтыков отвел армию на зимние квартиры.

Глава 4

Жизнь в Кенигсберге

1

В Кенигсберг стали поступать раненые.

Возле ворот герцогского замка, где жил русский губернатор, остановились три фургона с больными офицерами. Им отведен каменный флигель. С крыльца сбежал молодой офицер Болотов, сказал стоявшим во дворе дежурным казакам:

— Ребята, носилки!

Емельян Пугачев и три его товарища бросились с носилками к фургонам.

Первым был бережно переложен на носилки Михельсон. Чтоб не пострадал в тряской дороге разбитый пулей позвоночник, Михельсон лежал привязанным к доске с мягкой подстилкой. Пугачев всмотрелся в его лицо. Круглое, несколько дней тому назад румяное, оно было мертвенно бледно, щеки и губы ввалились, как у покойника. Казаки, подхватив носилки, пошагали. Пугачев был в изголовье больного.

— Поди, больно, ваше благородие? — участливо спросил он.

— Больно, казак, — слабым голосом ответил Михельсон и с натугой поднял взгляд на Пугачева. — В позвонок ударила, проклятая. А под Цорндорфом — штыком в голову…

— Тяжко вам досталось, ваше благородие, видать — храбрый вы, — и Пугачев вздохнул. Ему искренно было жаль молоденького офицера.

Ни сном, ни духом не чаял он, что этот полумертвый барин, Иван Иванович Михельсон, чрез полтора десятка лет станет самым упорным, самым назойливым и неотступным врагом Емельяна Пугачева.

Вскоре, выйдя из превращенного в госпиталь флигеля, офицер Болотов опять обратился к расторопному Пугачеву:

— Эй, казак, как тебя… Аптеку знаешь? Отвези, дружок, сигнатурку, там лекарства приготовят поручику Михельсону.

Взяв бумажку, Пугачев вскочил в седло. Ему ли не знать аптеку. Да он весь Кенигсберг как свои пять пальцев знает. Он на трех европейских да на двух немецких свадьбах гулял, он первый плясун и песенник, ему везде почет и уваженье. Да, и уваженье, невзирая на то, что под атамановой плетью позорище принял… Ну, да это особь-статья. Об этом бестолку тужить нечего. Опять же и то помнить треба: иной битый семерых небитых стоит.

2