Книга Агентство «Томпсон и K°» - Жюль Верн

Томпсон опять сделал знак, и туристы образовали кольцо вокруг чичероне. Они положительно привыкли к этому маневру, как солдаты.

Что касается Робера, то он хотя и живо чувствовал смешную сторону этой чисто английской манеры совершать экскурсию, но благоразумно не обнаруживал своего отношения. Без всякого предисловия холодным тоном он сказал:

– Это, милостивые государи, место первого поселения фламандцев, колонизировавших остров раньше португальцев. Вы заметите, что жители этой долины в значительной степени сохранили физические черты, костюмы, язык и промысел своих предков.

Робер так же внезапно умолк, как и заговорил. Что бедные туристы не были в состоянии что-либо заметить, это его не касалось. Впрочем, все казались довольными. Заметили, дескать, все, потому что такова была программа, – издали, на очень большом расстоянии, и никто не заявил претензии.

По сигналу Томпсона партия снова построилась, как вымуштрованный взвод, и глаза невольно оторвались от чарующего пейзажа.

Жаль было, действительно. Заключенная между холмами мятких очертаний, изборожденная ручейками, которые, сойдясь ниже, обращаются в поток, уже пройденный туристами, Фламандская долина простирается полная вергилиевской прелести. За тучными пажитями, где пасутся стада волов, следуют нивы – пшеничные, маисовые, ржаные, – а капризно разбросанные белые домики сверкают под лучами солнца.

– Нормандская Швейцария, – сказал Рожер.

– Сколок нашего края, – меланхолично прибавил Робер, продолжая путь.

Обогнув Орту с севера, колонна взяла немного вправо, и Фламандская долина понемногу исчезла. После полей, напоминавших Нормандию, путники пересекли огородные насаждения. Лук, картофель, ямс, горох – все овощи имелись тут, и не в ущерб фруктам, как-то: арбузы, тыквы, абрикосы и сотни других.

Но надо было покинуть эту плодородную местность. День близился к концу, и Томпсон не счел нужным довести экскурсию до Понта-Эспаламака. Он избрал первую попавшуюся дорогу в правую сторону, и туристы начали спускаться к городу.

Спуск шел между непрерывным рядом дач, окруженных прекрасными садами, где уживались самые разнообразные породы деревьев. К экзотическим видам примешивались европейские, иногда очень крупные. Пальма поднималась рядом с дубом; сбоку акации росли банановое и апельсиновое деревья. Липы и тополя паходились в соседстве с эвкалиптом, а ливанский кедр – с бразильской араукарией. Фуксия достигала тут высоты дерева.

Было четыре часа пополудни. Под величественным куполом больших деревьев скользили ослабевшие более косые лучи заходящего солнца. После Ханаанской земли это, несомненно, был земной рай.

Инстинктивно туристы замедлили шаг. Они безмолвствовали. Среди пронизываемой светом тени, ласкаемые ставшим прохладнее бризом, они спускались не спеша, молча, наслаждаясь восхитительной прогулкой.

Таким образом они достигли западного форта, потом проследовали по парапету, приведшему их к центральному форту. Только что пробило половину пятого, когда путники прибыли в порт, у начала большой улицы Орты.

Колонна тогда разбилась. Одни предпочли взойти на пароход, другие рассыпались по городу. Робер должен был сходить распорядиться в «Гостинице Девы», чтобы все было готово вовремя на другой день. Исполнив поручение, он возвращался на «Симью», как вдруг наткнулся на сэра Хамильтона.

Баронет был взбешен.

– Знаете, – обратился он прямо, – какая странная история? Оптик, к которому вы сопровождали меня сегодня утром, совершенно отказывается, не знаю почему, сделать условленную починку. Так как я не могу понять ни единого слова из его проклятой тарабарщины, то вы обяжете меня, если сходите со мной для объяснения.

– К вашим услугам, – отвечал Робер.

Войдя в магазин прихотливого купца, Робер завязал с ним долгий и шумный спор, вероятно отчасти и смешной, потому что он заметно удерживался от сильного желания рассмеяться. После обмена всяческими возражениями он обернулся к баронету.

– Сеньор Луис Монтейра, оптик, – сказал он, – отказался и отказывается исполнить работу для вас, потому что…

– Потому что?

– …просто потому, что вы не поклонились ему сегодня.

– Гм… – произнес Хамильтон, рассерженный.

– Так оно и было. Когда мы проходили тут после завтрака, сеньор Монтейра стоял у своих дверей. Он видел вас, и вы также узнали его, он уверен. Вы, однако, не удостоили его ни малейшим поклоном. Вот в чем ваше преступление в его глазах.

– Черт бы его побрал! – воскликнул Хамильтон, взбешенный.

Он и слушать не хотел Робера, объяснявшего ему невероятную строгость этикета на Азорских островах. Тут все делается согласно непреклонному протоколу. Если хотят посетить друга, то предварительно спрашивают его разрешения.

Если врач соглашается лечить вас, сапожник – обувать, булочник – снабжать хлебом, то при непременном условии очень вежливо кланяться им при каждой встрече и удостаивать их благосклонными приношениями в известные дни года, разнящиеся сообразно профессиям.

Все это с трудом проникало в сознание баронета, однако он должен был подчиниться. С его согласия Робер угомонил прочувствованными извинениями щепетильного Луиса Монтейру, и починка опять была обещана.

Хамильтон и Робер прибыли на «Симью», когда звонок звал опоздавших к обеду. Прошел он весело. Не было ни одного между всеми пассажирами, который не выразил бы, что в восторге от начала путешествия. Туристы отмечали доброе согласие, не перестававшее царить между всеми ими, и довольны были этому.

Если город Орта в известной степени разочаровал их, то все сходились в признании красот природы. Нет, никто не забудет ни воспоминания о Швейцарии, вызванного Фламандской долиной, ни богатства пейзажа близ Понта-Эспаламака, ни прекрасного пути вдоль морского берега или под благодатной тенью больших деревьев.

Среди всеобщего веселья Блокхед особенно горячо рассыпался. Несколько раз он энергично заявлял своему соседу, что никогда – никогда, слышите ли! – не видел он ничего более красивого.

Что касается оппозиционной партии, то она доведена была до полного бессилия. Подавляющее большинство главного администратора принуждало к молчанию Хамильтона и Сондерса.

Последний казался в особенно свирепом настроении. Почему? Был ли он настолько злой по природе, что радость других являлась для него огорчением? Или самолюбие его страдало от какой-нибудь тайной раны, на которую общее довольство падало как расплавленный свинец? В самом деле, можно было бы так подумать, слыша, как он брюзжит и яростно наделяет презрительными эпитетами товарищей, удовлетворение которых позволяло предсказать блестящий успех предпринятому путешествию. Он не мог этого выдержать и, оставив стол, отправился на спардек разгонять свои горькие мысли. Открытый воздух мало-помалу внес успокоение в его уязвленное сердце. На тонких губах его появилась улыбка. Он пожал плечами.