Книга Четыре жизни Василия Аксенова - Виктор Есипов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вячеслав Курицын дал следующую интерпретацию этого места поэмы:
«Когда Веничка приедет – не в Петушки, а в Москву, он встретит на улице страшную четверку (четыре всадника тьмы?) и, убегая от нее в ночном ужасном пейзаже, окажется наконец у Кремля – символа ада, – и ад восторжествует…»[96]
Теперь возвратимся к отмеченному ранее обилию цитат в рассматриваемых произведениях.
У Аксенова:
«Понятное дело, не вынесла душа поэта позора мелочных обид, весь утоп в пуховых подушках, запутался в красном одеяле…» (54);
«Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет.
Кстати, передайте родителям пилота Кулаченко, что он жив-здоров, чего и им желает» (60);
«– Скажи, Глеб, а ты смог бы, как Сцевола, сжечь все, чему поклонялся, и поклониться всему, что сжигал? – спросила Ирина» (77);
«– Во-во, – кивнул Володька, – такой кореш в лайковых перчатках…» (81);
«Шустиков Глеб предложил Ирине Валентиновне „побродить, помять в степях багряных лебеды“, и они церемонно удалились» (81);
«Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» (95);
«Очнувшись, он вышел из аттракциона, почистился, закурил трубочку, закинул голову…
И у Ерофеева, как это уже отмечалось в критике, «пласт литературной цитации исключительно широк». В поэме цитируются «Слово о полку Игореве», Шекспир, Рабле, Саади, Гёте, Гейне, Корнель, Байрон, Перро, Пушкин, Грибоедов, Баратынский, Лермонтов, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский и т. д. и т. д., вплоть до Лебедева-Кумача, Виктора Некрасова, Солоухина[97].
Общим для обоих произведений является и пародийное использование «пропагандистской советской радио– и газетной публицистики с ее навязшими на зубах, – как пишет Юрий Левин, – агитационными клише, к чему можно присоединить не менее надоевшие хрестоматийные – изучаемые в школе – образцы литературы социалистического реализма плюс расхожие и также взятые на вооружение советской пропагандой цитаты из русской классики»[98].
Но здесь кроется и принципиальное стилистическое противостояние двух авторов.
Аксенов, как справедливо отметил Бенедикт Сарнов, уродливый советский новояз «превратил в одну из самых ярких красок своей художественной палитры». А уродливое словосочетание «вульгарного советского новояза, (вот эта самая „затоваренная бочкотара“) демонстративно вынесенная им тогда в заглавие своей новой повести, можно рассматривать как своего рода эстетический манифест (выделено автором)»[99].
Стилистическая манера произведения Ерофеева совсем иная: «…поэма отличается исключительной изысканностью стиля, укорененного главным образом в русской литературной традиции XIX в., и имеет почти центонный характер, т. е. текст в значительной своей части составлен из цитат, аллюзий и других готовых фрагментов – литературных и историко-культурных, в частности библейских (что также составляет часть русской литературной традиции)»[100].
Что же получается в итоге?
Сходство отдельных стилистических и сюжетообразующих приемов в рассмотренных нами произведениях Василия Аксенова и Венедикта Ерофеева представляет, по-видимому, определенный интерес. Но не дает безусловных оснований для окончательного вывода, являются ли они результатом определенного влияния аксеновской повести на ерофеевскую поэму или же это просто творческие совпадения, тем более что оба произведения создавались в одно время, а идеи (приемы, образы), как известно, носятся в воздухе.
Но есть еще один аспект, которого мы не касались. Здесь имеется в виду важное замечание комментатора аксеновской повести Юрия Щеглова:
«“Бочкотара“ была первой, еще подцензурной и потому сравнительно сдержанной вехой его (Аксенова. – В. Е.) „нового стиля“, вскоре порвавшего и с тем потоком „молодежной литературы“, в рамках которой вызрели первые аксеновские повести, и со всей компромиссной, строившейся в лучшем случае на полуправдах культурой „развитого социализма“»[101].
То есть это был еще один, последний шаг к полному творческому освобождению, которое Василий Аксенов окончательно обрел в «Ожоге». Быть может, именно творческую свободу он подразумевал, говоря, что без «Затоваренной бочкотары» не было бы и поэмы «Москва – Петушки»? Что именно он своим примером показал Венедикту Ерофееву дорогу к творческому освобождению от пут соцреализма и всей советской догматики.
Такое предположение представляется более основательным, чем все параллели и сходства в обоих произведениях, которые отмечены выше.
Подтверждение этому выводу находим у Евгения Попова:
«Из его раннего романа „Затоваренная бочкотара“, как из гоголевской „Шинели“, вышла вся современная русская проза и обратно уже не вернется. Аксенов научил всех нас главному. Свобода – это необходимое условие писательского существования, даже если она внутренняя»[102].
Но свобода самовыражения, обретенная Аксеновым, предопределила и стилистическую свободу его прозы. Если выразиться терминологически более точно, «Затоваренная бочкотара» – произведение, безусловно, сюрреалистическое. Об этом однажды заявил сам автор в интервью известному американскому литературоведу и переводчику Джону Глэду, с которым был близок в годы эмиграции:
«Что касается „Бочкотары“, которую вы назвали, то это все-таки сюрреалистическая вещь. Они (советская критика. – В. Е.) как-то растерялись, они ее не поняли совсем. И критика была совершенно идиотская. Они не могли понять, против чего же тут Аксенов. Они уже хорошо знали, что я всегда против чего-то, и не ждали от меня хорошего. Но вот против чего конкретно – совершенно непонятно»[103].
