Книга Дикая весна - Монс Каллентофт

Ты тоскуешь, Мария, не так ли? Ты тоскуешь по небытию точно так же, как две девочки Вигерё тоскуют, плачут и кричат, умоляя вернуть им жизнь».

Она опускает руку.

Черное платье все мятое и грязное.

Утром были похороны.

Кажется, это было тысячу лет назад. Об этом не хочется думать. Лучше смотреть вперед, не так ли?

Малин открывает дверь подъезда и минуту спустя, стоя в прихожей, видит, как Туве надевает свой бежевый плащ, копию «Барберри» из магазина «Н&М». Малин думает, что этот плащ делает Туве старше, она кажется такой сознательной – лучше, чем эта убогая съемная квартирка, лучше, чем сама она когда-либо была.

– Ты собираешься домой к папе? Можешь остаться здесь.

– Знаю. Но я устала после долгого дня. И потом, у меня там учебники, которые я должна взять завтра с собой в школу.

«Конечно, Туве. Ты спасаешься бегством, не так ли? Как всегда делал твой отец».

– Ты не можешь остаться?

– Мама, пожалуйста!

«Хорошо, – думает Малин. – Хорошо. Но я, черт подери, не пью уже почти полтора года – ты не могла бы оставаться у меня чуть почаще?»

– Ради дедушки…

– Я разговаривала с дедушкой весь вечер. Он сказал, что не возражает, если я уйду.

В гостиной включен телевизор, какая-то викторина, Малин слышит из комнаты тяжелое дыхание отца – он не спит, ждет ее, свою дочь, чтобы вместе подвести итог этому дню, когда он похоронил свою жену, а она – свою мать.

Малин смотрит на Туве. Потом невольно трясет головой.

– Что такое?

– Ничего. Просто устала. Давай поторапливайся, чтобы не опоздать на автобус. Будь осторожна. Там может случиться все что угодно. Может, поедешь на такси?

– Нет.

– Хорошо, поезжай на автобусе.

Слово «автобус» повисает в воздухе, как усталое проклятие.

– Ты расстроена, мама?

– Туве, сегодня утром я похоронила собственную мать. Само собой, я расстроена.

Туве смотрит на нее. По ее взгляду легко догадаться, что она слышит фальшь в только что сказанных словах. Но тут Туве улыбается, делает два шага вперед и обнимает Малин. Мать и дочь стоят в прихожей, освещенные бледным светом лампы, и Малин ощущает запах дешевых духов Туве – от нее пахнет сладко и мягко, и этот запах – самый знакомый на свете.

И в то же время от Туве пахнет чем-то другим, чем-то новым – она как чужое существо, которое Малин так и не смогла до конца изучить и понять.

Она обнимает Туве крепче.

Туве тоже.

И Малин сдерживает слезы, загоняет проклятые соленые капли глубоко себе в глотку.

* * *

Дверь за Туве захлопывается с приглушенным стуком в тот момент, когда Малин опускается на диван рядом с отцом.

Он поднимает пульт, отключает телевизор, и некоторое время они сидят молча, глядя на позеленевшую медную крышу церкви Святого Ларса за окном, и видят, как высокие облака покрывают синее ночное небо.

У отца острый профиль, и Малин думает о том, каким красавцем он был в молодости, да и до сих пор еще прекрасно выглядит – и хорошо бы он нашел себе новую женщину, какую-нибудь добрую милую женщину, ибо не сможет жить один.

– Ну, как ты? – спрашивает она.

– Все хорошо, – отвечает он.

– Уверен?

Папа кивает, и у Малин возникает ощущение, что он хочет ей что-то сказать. Вот сейчас он наконец-то расскажет ей нечто важное, что она давно хочет от него услышать…

Малин встает, подходит к окну и некоторое время смотрит на улицу, прежде чем обернуться.

Взгляд у отца ясный, но усталый.

– Не пора ли тебе рассказать? – спрашивает она.

– Рассказать о чем?

Вид у отца одинокий и испуганный, испуг перед одиночеством, и Малин осознает, что нет смысла давить на него – если он и носит в себе нечто, то не расскажет этого, во всяком случае, сегодня.

– Я устала, – произносит Малин. – Такой долгий был день.

– Ты собираешься ложиться?

Она кивает.

– Тогда я пойду к себе.

– Почему вы пришли сюда? Вы могли бы остаться у тебя.

Папа смотрит на нее многозначительным взглядом.

– Так захотела Туве?

– Нет, она ничего об этом не говорила.

– Но ты захотел. Почему?

«Это допрос, – думает Малин. – Я допрашиваю его».

– Почему ты захотел прийти сюда? Ты хочешь, чтобы мы поговорили о маме? О ней ведь особенно нечего сказать. Ты лучше всех знаешь, какие прекрасные отношения у нас ней были.

Папа встает.

Он стоит перед журнальным столиком, засунув руки в карманы своих серых вельветовых брюк, его лицо кажется неожиданно круглым в свете оранжевого торшера.

– Малин, дорогая. Она только что сошла в землю.

– Нисколько не рано, если тебя интересует мое мнение.

Она чувствует, как слова сами вырываются наружу в порыве внезапной ярости, и этот поток невозможно сдержать, как раньше не получалось подавить импульс напиться до бесчувствия, до блаженного беспамятства.

«Зачем я все это говорю? – думает Малин. – Мама была человеком с ледяной душой, но она никогда не причиняла мне физической боли. Или причиняла? Может, она меня била, хотя я этого и не помню… Может, я вытеснила эти воспоминания?»

– Я ухожу, – говорит папа. – Если не получится раньше, то встретимся у адвоката.

Однако не уходит.

– Малин, – произносит он. – Не моя вина, что она была такой. Я не раз пытался поговорить с ней, убедить ее больше заниматься тобой, Туве…

– Теперь уже поздно.

– Не суди ее слишком строго, Малин. Потому что тогда ты осуждаешь всех.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что тот, кто сам без греха, пусть бросит первый камень.

– Так теперь я виновата в том, что мама была холодной равнодушной ящерицей?

Папа закрывает глаза, словно сдерживая гнев, желая что-то сказать, но потом выпускает воздух из легких длинным выдохом.

– Тебе надо поспать, – говорит он. – Наверное, там, на площади, было ужасно. Эти бедные девочки…

Девочки.

Глаз.

Лицо.

И Малин ощущает, как вся ярость улетучилась; она кивает отцу – кивает несколько раз.

– Прости, – говорит она. – Недостойно с моей стороны говорить плохо о маме сегодня.

– Всё в порядке, – отвечает папа. – Мы поговорим в другой день. И ты меня прости, если я веду себя странно.