Книга Мачо - Надежда Нелидова

– А я поняла, что ты – НАСТОЯЩИЙ, – объяснила она потом. Николай обцеловывал, грел, дышал на прозрачные пальчики, покусывал нежные перламутровые ногти.

– Помнишь, как ты этой ручкой тогда в дверях от меня закрывалась? А вот никуда не делась…

* * *

– Вдова – тоже опечатка? – лукаво спрашивал он.

Насчет вдовы была чистая правда. Лидочка навсегда похоронила мужа в душе. Добросовестно мысленно зарыла – в соответствии с санитарными нормами – на глубину двух метров в сырую землю и – в соответствии с нормами моральными – воздвигла холмик. Водрузила венок, сыграв марш Шопена на губах (по-настоящему) и обведя в траурную рамочку его Иудино имя.

Отойдя от похоронных хлопот, оглянулась и трезво оценила обстановку. Судя по статистике убыли мужского населения, в стране шла опустошающая война. По выжженной земле ползали жалкие, чудом уцелевшие одиночные мужикашки. Более-менее приличных особей растащили по норам жены, плотно уселись на них могучими задницами: «Мое».

Как там пели лермонтовские джигиты:

…Конь же лихой не имеет цены,

Он и от ветра в степи не отстанет,

Он не изменит, он не обманет.

Конем, который не изменит и не обманет, для Лидочки стала работа. Бывает работа благодарная: перспективная, интересная и денежная – и неблагодарная. У нее была благодарная работа: служила банке, в кредитном отделе. И лихо у нее получалось джигитовать по карьерной лестнице, крепко сжимая уздечку в маленькой нежной руке. Вокруг одна за другой сходили с дистанции наездницы-соперницы. Завистливо цедили вслед: «Лидка чего железными лапками ухватит – не вырвешь».

* * *

Странная, слабая, милая… Чем больше он ее узнавал, тем острее сжималось сердце от удивления, нежности и жалости: таких не бывает. Его последыш, семилетний Пашка, стоял крепче на своих ножонках, казался более самостоятельным, приспособленным к жизни, чем эта женщина-ребенок.

В постели Лидочка из ангела преображалась в неистощимого на выдумки бесенка.

С Алей все было по-другому… Ну как, скажем, надо ведь раз в неделю в баню сходить? Хочешь не хочешь, а надо. Так и у них. Аля начинала непохоже на нее неестественно хихикать, отталкивать: «Ай, да ну тебя! Бесстыдник, дети увидят!»

Как-то Николай устроился на сезонные лесозаготовки к немцу-капиталисту. Наламывался так, что не то, что на жену – на еду смотреть не мог. Аля сама, первая, неестественно хихикая, грубо ткнула его в бок: «Ну давай, чо-ли… Зарастет ведь». Из чего он с большим изумлением сделал вывод, что и Але «это», оказывается, нужно.

…«Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака». Эту песню орали в каждый праздник в каждом Илюшонковском доме. Николай опускался в морские пропасти, задыхаясь от неиспытанного наслаждения, слизывая с губ соль, ртом хватал воздух, потому что бесплотная ненасытная Лидочка восторженно требовала, блестя глазенками: «Еще!» И возносился под душистое райское облако Лидочкиных волос.

* * *

– Мамка где? – спросила Раиса у маленькой девочки в телогрейке, с выглядывающими из-под нее голыми розовыми от холода ножками в галошах. Девочка с трудом обеими ручонками ворочала палкой в ведре с дымящимся варевом.

– В горнице, перед зеркалом вертится, – ворчливо, явно кому-то подражая, ответила девочка. Раиса подивилась такому поведению пребывающей в горе оставленной жены – эту новость уже досыта перетерли в Илюшонках – и вошла в избу.

Аля действительно стояла перед трюмо, делала себе прическу. Неловко вывернув голову, лязгала большими ножницами. Волосы неровными прядями падали на расстеленную газетку.

– Чо растущей луны не дождалась? – Раиса отобрала ножницы и сама залязгала вокруг покорной Алиной головы. – Чо меня не позвала? Самой себе волосы стричь – сама себе жизнь укоротишь.

– Что так, что эдак, – сказала Аля, пытаясь улыбнуться. – Так и так человек сам себе жизнь укорачивает.

– Ребята у тебя чистое золото, – скорее заговорила Раиса, чтобы не разреветься от жалкой Алиной улыбки. – Не то, что мои охламоны…

Не от матери – от соседей узнали Алины ребятишки про беду: папка бросил их, бросил мамку. Они притихли, забросили игры и детские ссоры, усердно делали все по дому. А старшая, десятилетняя Олька, сразу побелила печь, подсинила занавески и рьяно, по два раза в неделю, драила полы. И, действительно, от свежевымытых полов в избе вроде легче дышалось.

Раиса знала от деревенских, что Аля собралась в город – разумеется, рвать разлучнице волосы. Раиса предлагала посильную помощь.

* * *

В Илюшонках была зима, а в городе – лето. Сияло апрельское солнце, растопленное, тысячу раз размноженное в бензиновых лужицах, в стеклянных и зеркальных высотных домах, в полированных автомобилях. По асфальту разноголосо стучали шпильки и каблучки.

Письмо с адресом лежало в кармане. Но все не было нужного автобуса. Аля топталась в тяжелом демисезонном пальто, с маленькой, шерстяной от свежей химической завивки головой.

Вдруг засигналили сверкающие автомобили, негодуя на ползущую процессию облепленных грязью грузовиков. Борта грузовых машин были сверху обиты грубыми досками, и поперек протянуты веревки. Из веревок торчали пегие, черные и рыжие ребристые спины и рогатые головы, вытянутые в разных направлениях. Раздутые ноздри шевелились, кровянистые выпученные глаза озирались кругом. На повороте коровы стучали копытами в обильно обмоченное от страха дно грузовика, иногда скользили и грузно падали друг на дружку.

Выбракованных коров везли на мясокомбинат. Прохожие деликатно отводили глаза, делая вид, что не имеют к процессии никакого отношения. Настолько эти грузовики не вписывались в нарядную улицу – точно выехали сюда прямо из военных 40-х, а может, 20-х годов прошлого века.

Аля проводила взглядом грузовики. Прошел нужный автобус, потом второй. Она все стояла. Развернулась и пешком пошла обратно на вокзал.

В деревне она не отвечала ни на чьи расспросы. Раиса настрого наказала детям: «Присматривайте за мамкой, как бы чего над собой не сделала».

На ночь Аля осталась на ферме: стельная трехлетка Крупинка маялась: кряхтела, ложилась и вставала. По всем приметам, должна была опростаться с часу на час.

– Я с тобой, – сразу заподозрила Раиса. – Ты зачем это веревку?

Оказалось, веревка была нужна, чтобы принести с Алиного подворья чистой сухой соломы – подстелить Крупинке. Потом Аля затеяла помыть на ферме заросшие грязью окошки. К полночи Раиса, обещавшая не спускать с товарки глаз, спала-храпела на диванчике в красном уголке.

Аля посмотрела на нее, подхватила моток веревки с застрявшими соломинками и пошла в угол фермы.

* * *

К старенькому родительском дому Аля подбежала, как всегда, вприпрыжку. На улице не горели фонари, в доме тускло светила керосиновая лампа, на занавесках шевелились человеческие тени. Аля нетерпеливо застучала в калитку. Вышла мама с низко опущенным лицом. К Алиному изумлению и негодованию, встала так, что ей не пройти. Умом Аля понимала, что родители давно умерли, и их дома давно нет, но…