Книга Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган

Они спустились к клиентам и сообщили, что, хотя место для ночевки никудышное, выбирать, однако, не приходится.

– А что завтра? – спросил Шина.

– Завтра? – переспросил Аляж. – Завтра плевое дело. Завтра нас ждет Коварная Теснина, так что грести придется бойко и еще бойчее.

Аляж смолк. Обвел взглядом клиентов и подумал: надо бы их ободрить, чтобы загладить вину за выбор столь неподходящего места для ночлега.

– Да уж, – сказал он, – понимаю, вам тяжело. Но, с другой стороны, нам везет, потому как Коварную легче пройти по малой воде. По большой – куда труднее. И опаснее. – Он сделал невольный жест рукой, показывая низкий уровень воды в реке. Нарочито улыбнулся. И прибавил: – Так что бояться тут нечего.

Пока Аляж говорил, Шина здоровой рукой болтала веслом в воде. Когда он замолчал, она посмотрела на него. И спросила:

– А что, если вода поднимется?

Я вижу, как пелена дождя размывает силуэты изможденных, подавленных клиентов, превращая их в маленькие разноцветные кляксы на фоне больших красных пятен плотов; вижу, куда более четко, усталых, раздраженных лоцманов под кронами деревьев. Один из них, Таракан, потупив взор, качает головой, а другой, Аляж, смотрит – нет, не на Шину, а на хмурое небо, он напуган, но не может высказать свои опасения вслух. И тут Аляж делает нечто совершенно неожиданное: он пускается в пляс – начинает отбивать сумасшедшую джигу, неистовую помесь польки с туземным танцем, разбрасывая ноги под немыслимыми углами, сопровождая все это дикими воплями и ужимками – не иначе тронулся, думают клиенты внизу. Один за другим они начинают улыбаться, а когда Аляж выскакивает из-под деревьев и бросается в холодную, открытую всем ветрам реку, они разражаются громким хохотом – от их прежнего уныния не остается и следа.

Юность Аляжа

Картина застывает в тот миг, когда Аляж, вздымая тучи брызг, выбирается из реки. Я понимаю, что, в отличие от меня тогдашнего, сейчас мне уже не всплыть, что, возможно, я уже не смогу раскрыть рот во всю ширь и большими глотками хватать дивный воздух. Быть может, стоя там, наверху, на камне, они ожидают услышать пронзительный крик и, обернувшись, увидеть нудную польку, как будто это не более чем шутка и воспринимать ее всерьез не стоит. Это старый трюк – валять дурака перед клиентами, чтобы отвлечь их от насущных тревог. Или даже не трюк, а демонстрация того, что все это мероприятие, в смысле путешествие – штука настолько противоестественная, настолько дурацкая, что любая дурацкая выходка вполне соответствует сложившимся обстоятельствам. Оглядываясь на детство, я хочу сказать, что всегда осознанно решался выставлять себя в дурацком виде перед людьми, казавшимися мне дураками, и что с той минуты, как Мария Магдалена Свево обрезала мне пуповину кухонным ножом с зеленой ручкой, я уже пришел к заключению, что люди не стоят того, чтобы иметь с ними дело.

Впрочем, это неправда. А правда в том, что мальчишкой я связался с Милтоном, великовозрастным придурком с прической под ранних «битлов», появившейся хоть и на несколько лет раньше самих «битлов», но очень похожей, которая, судя по всему, шла в равной степени как совершенно бесшабашным детям, так и вполне здравомыслящим взрослым. У Милтона был здоровенный орлиный нос, побольше моего, а сам он походил не то на потасканного, свихнувшегося Джона Леннона, не то на просвещенного Мо[21]из «Трех балбесов». Мы с Милтоном посиживали на автобусной станции Хобарта, околачиваясь там без дела, и глазели на деловитую обувку и ноги деловитых людей, деловито сновавших туда-сюда по своим надобностям, хотя нам казалось, что никаких надобностей или целей у них не было. Милтон ловил мокриц, муравьев и пауков, и мы бросали их в сточную канаву, мимо которой, дребезжа железными потрохами, проезжали здоровенные дизельные автобусы. Мы смотрели на забавные метания букашек, кидавшихся то в одну сторону, то в другую, хотя пути к отступлению у них не было, потому что какой-нибудь проносящийся мимо замызганный автобусище непременно наехал бы на них и положил конец их бестолковой суете раз и навсегда. Потом Милтон заходился своим диким, полуржащим, полуфыркающим хохотом и хохотал так без передыху, пока я не приносил ему еще букашек для нового развлекательного зрелища.

Существовало множество потрясных историй, объясняющих придурковатость Милтона. Поговаривали, будто его усыновил Эдуард VIII, когда тайно приезжал в Австралию во время Второй мировой войны. Будто он происходил из рода, ведущего свое начало от какого-то флагелланта, отлученного от церкви. Будто правительство во время войны привлекало его мать, когда она была беременна, к участию в секретных испытаниях. Но правда о моей придурковатости была более прозаичной. Я был туг на ухо и не говорил, потому как почти ничего не слышал, кроме гулкого тарахтения автобусных моторов да Милтонова ржания.

Но те воспоминания опережают мое видение, а вижу я мальчугана с рыжими космами – он одиноко стоит посреди спортивной площадки, что расположена вместе со школой, куда он ходит, ниже уровня автострады, пролегающей вдоль северной границы школьной территории. Мальчуган мелковат для своего возраста, он даже мельче ребятни, резвящейся вокруг – играющей кто в пятнашки, кто в догонялки, кто в «британского бульдога»[22], кто в мяч. Пока другие ребята не сводят глаз друг с дружки, его глаза устремлены к небу. И я знаю, что чувствует этот мальчуган, но не потому, что он – это я, Аляж, а потому, что слежу не только за движениями тела мальчишки Аляжа, но и за движениями его сердца и души.

Мальчишка Аляж чувствует себя совсем другим. Он чувствует, что его мир, мир вокруг него, совсем чужой. Временами он закрывает глаза, потом быстро открывает – и видит, что вся площадка будто сложена из каких-то бессмысленных углов. Я говорю «его мир», хотя он не чувствует, что в нем хоть что-нибудь принадлежит ему. Все в этом мире принадлежит кому угодно, только не ему. Мир пока еще не сформировался вокруг него, как и он сам не сформировался в этом странном мире под впалым лазурным небом. Он смотрит на облака в небе, следит, как они проплывают над ним и над тем местом, к которому он прирос всем телом. И думает: вот было бы здорово научиться летать, как герои комиксов. Думает: это, наверное, зависит от силы воли и чуда, все равно как научиться ходить и разговаривать, а то и другое он помнил очень хорошо. И тяжелее всего было научиться говорить. Тогда его никто не понимал. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, красивое, смешное. А люди смотрели на него сначала с недоумением, потом с жалостью. Но ему не хотелось жалости. Ему хотелось разговаривать. Хотелось, чтобы его понимали. Со временем его словарный запас становился все больше. Он уже прислушивался к тому, как слова используются, как одно и то же слово обретает множество разных значений, как каждое слово превращается в дерево, ломящееся от плодов. Но когда он задавал вопросы, в ответ ему только недоуменно качали головой. Гарри с Соней переживали, что их сын глуп как пробка.