Книга Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Кинет нависает над городом, судорога искажает лицо, рука вздымается к небесам римским салютом. Кажется, еще мгновение – и черной пророческой птицей он оторвется от парапета, взмоет к свинцовым небесам, призраком распахнет крылья над Парижем, над Францией, над Европой…

– Этого должно хватить, чтобы вернуться в Россию, – говорит Николай, отсчитывая банковские билеты. – Похоже, Париж не совсем твой город.

Несмотря на раскаленную печку, Валентин все еще дрожит. От мокрой шинели идет пар. Почему он не пошел вместе с Николаем сразу после их встречи? Даже не догадался сказать, что его квартира затоплена…

– Спасибо, – говорит он, – я обязательно отдам. Пришлю из России. Или отдам там, если вы приедете…

– Вряд ли, – говорит Николай, – я уже как-то не представляю, что мне там делать. Десять лет в Европе, меня там все позабыли небось.

Валентин возмущенно трясет головой.

– Ну а раз не забыли, то прокляли. Позор семьи, либертен и развратник, Содом и Гоморра.

– Нет-нет, – неубедительно возражает Валентин, – я всегда… я всегда буду о вас только хорошее… вы мне так помогли…

– Ерунда, – говорит Николай, – просто родственники должны помогать друг другу. А что до денег – я, Валя, хорошо заработал на этих снимках: Саркис продал едва ли не сотню отпечатков. Мишель Строгофф один взял штук тридцать.

Фотографии лежат на столе. Валентин снова не может отвести взгляда от задумчивого, равнодушного лица.

– Эта девушка… Марианна… она очень красивая, – говорит он.

Николай улыбается:

– Говорят, что да. Я в девушках ничего не понимаю. Наверно, потому у меня так хорошо получаются такие снимки.

Валентин уехал, когда с вокзалов отправились первые поезда. Париж приходил в себя, убирая грязь с улиц, отмывая прокисшие, пропитанные речной влагой стены, а Валентин глядел в окно на зимние пейзажи Европы и думал, что никогда не вернется в этот город, который посулил любовь и счастье, а потом обманул.

Валентин уезжал из Парижа девственником.

Женщину он познает только в России – самым традиционным, благопристойным образом: в первую брачную ночь с Варенькой, дочерью отцовского сослуживца. Как и положено, через девять месяцев Валентин будет держать на руках их дочь. Юношеский бунт захлебнется грязной водой парижского потопа – вернувшись в Россию, Валентин станет образцовым мужем и отцом. И, конечно, сыном – как и хотел отец, пойдет учиться на инженера и даже в Париж поедет не за новыми впечатлениями, а как получивший стипендию студент-отличник – прослушать курс лекций в Политехнической школе, всего на несколько месяцев, милая, зачем тебе таскать Танюшу туда-сюда, оставайся лучше дома.

Еще три года назад он догадался, что любовь – это удар тока, превращающий вытянутый кусок металла в провод. Когда невидимая рука поворачивает рубильник, когда электроны начинают свой танец, когда электромагнитное поле расцветает невидимым цветком – только тогда ты и узнаешь, кто ты на самом деле.

Иногда для этого нужно вернуться на место старой любви.

Валентин стоит у перил, перегнувшись, смотрит на бурные волны Сены, на воду, которая разлучила его с первой любовью. Наверное, Жанна осталась жива – в конце концов, в газетах писали, что во время наводнения погибло всего несколько человек. Он не хотел ее искать, но однажды все-таки зашел по знакомому адресу: консьерж сказал, что американцы съехали сразу после наводнения, а Жанну даже не смог вспомнить.

Три года назад Валентину казалось: Париж никогда не оправится. Но сейчас, зимой 1913 года, его встретил все тот же вечный Город Света, столица Европы, блистательный, сияющий огнями мегаполис ажурных конструкций, стали, стекла и невыразимой женской прелести.

Валентин ошибся, ошибся во всем. В России он думал: Жанна – всего лишь предчувствие Вареньки. Здесь, в Париже, он узнал – это было предчувствие Марианны, девушки с равнодушным лицом и ленивыми серыми глазами.

Валентин глядит в бурлящие воды. Что бы ни случилось с Жанной, Сена поглотила его первую любовь. Да и сам он мог погибнуть – ну что ж, три года назад ему дали отсрочку, но Сена всегда берет свое.

Как там сказала Ариадна? «Не грусти, это когда-нибудь должно было закончиться»?

Валентин перелезает через перила, с трудом балансируя на карнизе, отводит руки за спину, цепляется за чугунные завитки, а потом, упершись каблуками, нагибается.

Волны вскипают под мостом. Проходит любовь или приходит – что-то умирает навсегда.

Всё когда-нибудь должно закончиться.

Нерукотворной горгульей Валентин нависает над рекой.

* * *

Ноги еще бегут, рот еще разинут в крике «Ура!», а в животе уже распускается цветок из металла и плоти, раскрывает смертельные лепестки, распахивает полсотни рваных, окровавленных губ – и выплевывает в холодный осенний воздух растерянную, изумленную, измученную душу.

С высоты птичьего полета бегущие фигурки похожи друг на друга; поднимаясь в стратосферу, не различаешь цвета курток, формы головных уборов. Одинаковы стоны смерти, крики ярости – какой язык ни выбери.

Ноги подкашиваются, рот захлебывается жирным грунтом, слякоть мешается с кровью, и только ладонь все еще сжимает оружие приветственным рукопожатием смерти.

Один за другим они бегут мимо, поднимая брызги, крича свое «Ура!», а он – его тело, брошенная оболочка – лежит неподвижно, погружается в грязь, утопает в земле, как в море; лежит, лишенный прошлого и будущего, воспоминаний и надежд… еще никем не оплаканный, не поименованный, не награжденный, не внесенный в списки… пока еще неизвестный солдат, врастающий в свою временную могилу.

5

1916 год
Три дня тишины

Эту историю не услышишь в армейских борделях Фландрии. Ее не рассказывают, лежа в грязном окопе, солдаты Антанты. Раненые в прифронтовом госпитале, вспоминая погибших товарищей, ее даже не упомянут. Те, кто вернется домой, словом не обмолвятся об этой истории подружкам и родным.

Это история тех, кого погубила война, – хоть они и спаслись от немецких штыков и снарядов.

Память о том, что никогда не вернется, обладает удивительной силой. Не отпускает, тащит за собой, как на поводке, словно хороший фокстерьер, достойный выставки «Кеннел-Клуба». Пес рвется к чернеющему зеву норы, куда огнисто-рыжим клубком закатилась беглянка-лиса… отрывисто лают раздосадованные гончие… подсвеченные мягким вечерним светом серебристые облачка пара, едва касаясь ноздрей охотников, замирают, прежде чем растаять в холодеющем осеннем воздухе… рыжие и черные пятна на белой спине фокстерьера – невольная рифма к ржаво-огненному сполоху лисицы, только что петлявшей между темными прогалинами в первом снегу. Это сочетание – солнечно-рыжие и землисто-угольные пятна на белом, чуть отдающем розовым фоне – всегда будет напоминать Джеймсу лисью охоту, простуженный лай гончих, упруго натянутый поводок, предвкушение мига, когда собака ныряет в нору, пускается в подземное путешествие, точно Орфей, нисходящий в царство мертвых за своей ветреной рыжей возлюбленной.