Книга Сильные женщины. Их боялись мужчины - Феликс Медведев

— А здесь, на Западе, вы не осуществили свои мечты?

— А что здесь? Я ведь сюда приехала, проработав на сцене Большого театра тридцать лет. Включаться в новую упряжку и работать с такой отдачей, как требуют здесь, очень трудно. Я спела на Эдинбургском фестивале в «Макбете» Верди новую для меня роль. Было десять спектаклей. С удовольствием работала.

Но вдруг поняла, почувствовала, что работать такую партию в десяти спектаклях в месяц я уже не имею права. Я и не привыкла работать так много в театре. В Большом такую партию я пела бы раз в месяц, раз в месяц в «Евгении Онегине» и еще спела бы в «Тоске». Это нормально — я бы выдержала. Но десять спектаклей «Макбета»?! Я поняла, что это очень опасно.

Я сделала здесь очень интересные записи. Полную запись «Екатерины Измайловой» в первой редакции Шостаковича. Записала пластинку-альбом:

Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Бородин, Чайковский — всего сорок пять романсов. Да вообще много всего.

Последняя моя запись двухлетней давности «Война и мир» Прокофьева, в первой ее редакции. В свое время это было рассчитано на два вечера. Записала «Бориса Годунова», будет еще и фильм. За «Войну и мир» получила Гран-при, что наполнило меня гордостью, потому что я записала эту вещь через тринадцать лет после первой пластинки. Первый раз с Мелик-Пашаевым в 1958-м, тогда меня удостоили Гран-при. И вот через тридцать лет снова Гран-при. Я была счастлива! Сейчас я пою меньше, это нормально, сорок пять лет на профессиональной сцене — срок большой. И в будущем буду что-нибудь делать. Но уже так, спокойно. Пора себя и пощадить.

— Что пишут о вас на Западе?

— Пресса прекрасная. Грех жаловаться.

— Какая-нибудь книга о вас написана?

— Нет, книги нет.

— Что вы можете сказать в сравнительном смысле о западной культуре и нашей, русской?

— Вы знаете, это разные качества. Общая культура на Западе выше, а не специальное искусство. Россия столько лет была закрытой, а люди должны пользоваться цивилизацией, видеть, что сотворил человек не только в своей стране. Для артиста это необходимо в первую очередь. Прежде чем прийти в театр, артист уже должен много знать. Должен быть культурным. У нас же этого нет.

— А что вы вообще думаете о семидесяти двух годах, прожитых вашей родиной после революции?

— Вы знаете, я не настолько политически грамотна, чтобы делать какие-то выводы. Но одно могу вам сказать, прожив там сорок семь лет и зная систему, — не то, что хотел Ленин, не то, о чем мечтали большевики, а то, что получилось, — я считаю большим несчастьем, что прожила в такой стране. У меня нет больших надежд на то, что у вас возможны действительно большие перемены. Перемены внутри власти. Я убеждена: для того, чтобы произошли действительно радикальные большие изменения, нужна вторая партия. Изменения сейчас мне кажутся невозможными, вы трогаете одну ниточку, она тянет за собой такие страшные проблемы, что аппарат не может не сопротивляться. А это миллионы номенклатуры, да еще миллионы жен и детей номенклатуры… Конечно, гласность — невиданная вещь, но благодарить статистику за открытое признание того, что в стране угроблены десятки миллионов людей до войны, и падать благодарственно в ноги за то, что это открыли? Так что ли? Ведь мы хотим чего-то другого взамен этого. Покаяния всенародного! Хватит Сталина в гробу трясти. Почему бы Коммунистической партии, которая у власти семьдесят два года, не принести покаяния перед всем народом. Цари выходили на народ, кланялись: простите, люди добрые… Народ русский прощает, Бог велит нам прощать даже своих врагов. И народ простит. И это будет очищением души народа и правительства. Хватит врать друг другу. Валить все то на Бухарина, то на Сталина, то Бухарин хороший, то Троцкий хороший. Да они мертвецы, а вы попробуйте с живыми людьми разобраться, виновными во многих преступлениях. Ведь их еще много. Так и с эмигрантами: как только закрыл глаза, ушел в иной мир, начинаются восхваления. Фимиам без меры, без такта. А почему с живыми-то не разговаривали?! Или ждут, пока мы все помрем здесь? Прах Шаляпина перетащили, чего его таскать-то было?! Жену, кстати, в могиле оставили, забросили. Это же безнравственно, это чудовищно.

Сначала угробят людей таких, как Тарковский, к примеру, а потом: великий, не отдадим. Вспоминаю, как он страдал, что его сына не выпускали. Ведь мы дружили с ним близко. Как он умолял, требовал, просил, что только ни делал, но мальчика к нему не выпускали. Я сама видела, как во время телевизионного интервью он просто заплакал. И обратился к людям: «Помогите увидеть сына. Если я его не увижу, я умру». Я уверена, что переживания, связанные с той ситуацией, в которой он оказался, в конечном итоге привели его к смерти. А теперь — публикации, статьи, книги. Даже товарищ Ермаш написал огромную статью в «Советской культуре». Вы знаете, как только умер Тарковский, буквально через два часа позвонили из посольства, это рассказывала мне его жена Лариса, и предложили самолет, деньги, чтобы устроить Тарковскому всенародные похороны. Это с него, с мертвого, сдирают славу, как с мертвых солдат на поле боя сапоги. И так не только с Тарковским поступают. Как будто специально ждут смерти.

— Такие невеселые мысли пришли к вам именно здесь?

— Да, здесь.

— Когда вы увидели эту жизнь?

— Нет, не когда увидела, а когда пожила здесь пятнадцать лет. У людей в Советском Союзе мозги забиты ненужным каким-то хламом, они не успевают даже мыслить, потому что вся энергия уходит на какую-то возню: все чего-то надо достать, достучаться до какого-то чиновника, разобраться с доносом на тебя, и в этом ты копошишься. И жизнь уходит. Скажите, ну разве это не так?

Когда же я оказалась здесь, вдруг такая суета спала, исчезла, растворилась, и я стала другим человеком. Повторяюсь, я с ужасом смотрю на то, что происходит в стране, точнее, на то, как живут там люди. Довести такую страну до состояния, чтобы не было мыла?! В мирное время. Мне рассказывала одна артистка из Ленинграда, что в школах вши появились. Я неделю спать не могла после ее рассказа. И это в Ленинграде?! Да, наверное, не только там. Почему же такое происходит? Бедный Горбачев! Какое наследство ему досталось. И что с этим можно сделать?

— А какое в вас сейчас чувство: боль, злость, сострадание?

— Никакой злости. Боль, я страдаю за этих людей, за детей, за несчастных женщин. И как же можно не страдать?!

— У вас родственники в СССР остались?

— Нет.

— Кто, по-вашему, олицетворяет сопротивление режиму, сталинскому ли, брежневскому, у нас в стране?

— Таких — единицы, их все знают. Солженицын, который грудью, танком шел, хоть дави его, он будет стоять на месте и отстаивать свое. Тарковский, естественно, Пастернак, Ахматова, столько лет страдавшая, но оставшаяся гордой, непреклонной.

— Замечательные стихи посвятила вам Анна Ахматова: «Женский голос, как ветер несется…»

— Но я с ней не была знакома. Стихотворение это она написала под впечатлением моего исполнения «Бразильской бахианы» 19 декабря 1961 года.