Книга Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

Ей Регина фон Апфельблюм не нравилась — уж больно задирала нос. И потому у девушки было что-то вроде угрызений совести: вот ведь невзлюбили артисты гордячку, а ее и на свете больше нет; может, недодали ей хотя бы малость душевного тепла, хотя могли, могли, трудно, что ли, сыграть эту малость тепла?

А вот Стрельский огорчился не на шутку.

— Какая красивая женщина была… — вздыхал он. — В хороших руках ей бы цены не было…

Кокшаров пригласил инспектора рижской сыскной полиции Горнфельда к себе в комнату, открыл деревянный ящичек с сигарами, достал бутылку хорошего французского коньяка.

— Фрау Магда! Фрау Магда! — крикнул он хозяйке. — Сварите хороший крепкий кофе и не экономьте на зернах! Я ее знаю, она тайком высушивает единожды заваренный кофе и подмешивает его к свежемолотому.

— Похвальная экономия. Моя супруга тоже этой гадости научилась, — уныло ответил полицейский.

Горнфельд Кокшарову не очень нравился — скучный, всем на свете недовольный, чем-то похожий на артиста Лиодорова: тот тоже считал, что жизнь не состоялась, но Лиодоров мечтал совершить усилие, выгодно жениться и вырваться из актерского сословия; о чем мог мечтать Горнфельд, Кокшаров и вообразить не мог — разве что о более высоком чине, но ведь чин — дело житейское, рано или поздно начальство его даст.

Разговор предстоял неприятный — подозрения падали на труппу. О романе Сальтерна с Селецкой инспектор первым делом узнал — про него весь штранд знал. И Кокшарову стоило некоторого труда объяснить, что курортный роман с актеркой — дело пустяковое, это вроде непременной принадлежности летнего отдыха богатого человека, причем роман не предполагает обязательных постельных шалостей — часто артистки подарки-то берут, а расплачиваются за них тем, что позволяют возить себя по ресторанам.

— И ничего более? — удивился Горнфельд.

— Иному пожилому господину лишь хочется, чтобы его считали счастливым любовником, — терпеливо растолковывал Кокшаров. — Чтобы слух прошел о его амурных подвигах. Отчего ж не уважить щедрого господина?

Когда Горнфельд задал все свои вопросы, в комнату опять заглянула дачная хозяйка.

— Господин Кокшаров, к вам Шульц просится, пускать?

— О господи! — простонал Кокшаров. — Что они еще натворили?

— Кто натворил? — осведомился Горнфельд.

— Аяксы мои, будь они неладны! Мне уж перед Шульцем стыдно, ей-богу, — всякий раз что-то новое учудят!

— Кто такие Аяксы?

— Это два моих ходячих несчастья! — и Кокшаров вкратце рассказал, как был вынужден нанять двух совершенно незнакомых артистов. Потом впустили Шульца, и он, немного смутившись при виде рижского инспектора, доложил: Аяксы были найдены на берегу реки, Курляндской Аа, в том месте, где она впадает в залив, спящими под перевернутой лодкой. Нашли же их рыбаки, которые спозаранку обнаружили, что ограблена коптильня, и пошли по следу воров. Вместе с Аяксами были найдены корзинка с пустыми бутылками, рыбьи скелеты и шкурки от камбалы — то есть они стянули себе закуску.

— Выходит, господа Енисеев и Лабрюйер на даче не ночевали? — уточнил Горнфельд.

Кокшаров, которому и в голову не пришло назвать настоящие фамилии своих артистов, подтвердил: выходит, не ночевали; выходит, сразу после концерта отправились на поиски приключений, а где и что они пили — одному Богу ведомо.

Привезенные на ормане Аяксы заявили, что решили устроить пикник по английскому образцу: взяли корзину с бутылками, колбасок на закуску и ушли в дюны; шли, шли и устроились в очень милом местечке где-то между Бильдерингсхофом и устьем, там пили и пели, потом оказалось, что спиртное взяли в правильном количестве, а закуски — недостаточно…

При этом Енисеев держался так прямо и с таким достоинством, что ввел бы в заблуждение любого, не знакомого с нравами и повадками великосветских пьяниц. Лабрюйер же имел жалкий вид, отводил взгляд, отмалчивался, тер ладонью лоб, потом взялся растирать уши — некоторые полагают, что это способствует протрезвлению. Наконец он печально попросил Кокшарова о стопочке коньяка на опохмелку.

— Приличные люди не опохмеляются, — свысока бросил ему Енисеев.

— Зачем вы взяли в труппу этих господ? — спросил Горнфельд, с презрением глядя на Лабрюйера.

— Больше некого было. С господином Енисеевым буквально в последнюю минуту в Москве сговорились, а господина Лабрюйера нашел нам господин Маркус в Риге. А голоса у них хорошие, именно то, что требовалось. И публике их дуэт очень нравится. Вы полюбуйтесь на них — это же именно дуэт! Им довольно в обнимку выйти на сцену, чтобы публика рыдала от смеха.

— Понятно. Нижайшая просьба — никуда из Майоренхофа не уезжать, с репортерами поменьше разговаривать, — приказал Горнфельд.

— Да куда мы поедем?! Контракт! С неустойкой!

Репортеры уже торчали во дворе, фотографировали роковую беседку, налетели с вопросами на уходящего Горнфельда, но он только отмахнулся. Их, понятное дело, больше интересовало убийство, но и новое приключение двух Аяксов с воровством копченой камбалы тоже годилось. Кокшаров выставил своих пьянчужек и попросил позвать к себе Терскую. Нужно было вместе обсудить, какими неприятностями грозит труппе покойница.

Каким-то образом Енисеев улизнул со двора, оставив на расправу репортерам Лабрюйера. Тот, совсем разбитый после ночных подвигов, кое-как отбрехался и притащился к Кокшарову оправдываться и жаловаться.

— Ну вот как, как он, сукин сын, опять меня в историю втравил?! — восклицал Лабрюйер. — Как это могло произойти?

— Пить меньше надо, — хладнокровно отвечал Кокшаров. — Еще одна такая выходка — обоих прогоню к чертовой бабушке. И найму парочку Аяксов в Дуббельне — там этого добра хватает!

Как Эдинбург был штрандом русско-аристократическим, где знатные господа имели собственные особняки, как Бильдерингсхоф был штрандом немецким, как Майоренхоф был штрандом демократическим — там всякую публику можно было встретить — так Дуббельн был штрандом иудейским, хотя именно с этого поселка началась история здешнего штранда вообще и русские генералы после войны двенадцатого года там раны залечивали. В Дуббельне Маркус нанял подходящий оркестр для «Прекрасной Елены», а захотел бы — и певцов бы там же раздобыл, музыканты в Дуббельне водились хорошие и опытные.

— Воображаю этих Аяксов! — возмутился Лабрюйер. — С их парижским прононсом!

— Ваш не лучше! — отрубила Терская.

— Я убью этого верзилу, — пообещал Лабрюйер. — Он же видит, что мне просто нельзя пить, я теряю память и смысл… Видит! И тащит за собой!

— Ступайте и хоть немного поспите перед спектаклем, — велел Кокшаров. — Не отменять же его из-за этой печальной истории.

— История не печальная, а дурацкая, — возразил Лабрюйер. — Похищено восемь штук больших «бутов» — что тут печального? Мы заплатим рыбакам и за рыбу, и за то, что трубу коптильни сломали…