Книга Книга о Бланш и Мари - Пер Улов Энквист

На фасаде купленного в Нейи дома он распорядился выбить по-французски цитату из Данте.

Это третья песнь, 49-я строфа «Ада», и полностью она звучит так:

Le monde п’а pas garde leur souvenir,

La misericorde et la justice les dedaignet.

Ne parle pas d’eux, mais regarde et passe.

Странный девиз.

В третьей песни «Ада» говорится о нерешительных и безликих людях, о серых толпах, отрекшихся из малодушия или боязни. «Их память на земле невоскресима; / От них и суд, и милость отошли. / Они не стоят слов: взгляни — и мимо!»[22]

Может быть, это фрагмент представления Шарко о самом себе? Или отголосок его высокомерного отношения к тем, кто не осмеливался прокладывать новые пути?

Взглянуть на малодушных неудачников. И забыть о них. Вот что он распорядился выбить над входом в свой дом. Это было еще до встречи с Бланш.

3

Эксперименты, которые пытается проводить Шарко, — а позднее и Бланш, — очень похожи на религиозные ритуалы. В чем же они заключались?

Колдовство, направленное на объяснение некой взаимосвязи?

Перед нами отчаянные тексты о «внутренней сущности» любви. Описания первых опытов в больнице: introitus ad altar Dei[23], но что у них общего с любовью или хотя бы с желанием? Может быть, власть?

Нет, власть здесь тоже ни при чем.

Зачем он сделал свои эксперименты публичными, неизвестно.

В самом факте отступления от науки в сторону мистики нет ничего предосудительного. Вероятно, он рассчитывал найти там решение, но ему была нужна поддержка. Во время первых демонстраций — их записал и позднее перевел на немецкий Зигмунд, к сожалению, снабдив критическими комментариями, которые Шарко так своему ученику и не простил, — он подолгу задерживается на Парацельсе и особенно на Месмере: он словно бы робко пытается вписаться в оккультную традицию, но с мнимым, несколько наигранным скепсисом.

Шарко «с удивлением» пишет о пребывании Месмера в Париже: как тот в 1778 году добился большой популярности при помощи бутылок с магнетической водой, как он исцелял больных касаниями тростью, как, чтобы не утратить популярности среди бедняков, распорядился намагнитить дерево в одном из бедных кварталов, предоставив людям возможность заниматься самолечением.

И никаких критических комментариев.

Первые опыты на женщинах Шарко называет экспериментами с гипнотизмом. Это слово совершенно безопасно. Поэтому он его и употребляет. В качестве объекта он избирает двух молодых женщин: Огюстин (ее фамилия нигде не упоминается, и после этого эксперимента она исчезает из повествования) и Бланш Витман.

Ему ассистируют Жиль де ла Турет, Жозеф Бабинский и Дезире-Маглуар Бурневиль, первые двое войдут позднее в историю медицины. Исходное состояние объектов, то есть пациенток, он определяет как лабильное. Огюстин еще накануне впала в состояние близкое к трансу, а Бланш была настроена агрессивно, проявляла недовольство, периодически посмеивалась и поглядывала на Шарко чуть ли не враждебно. Эксперимент, однако, начался именно с Бланш, которой велели смотреть на маятник, и минут через пять-восемь она ощутила сонливость, закрыла глаза и уснула.

В сидячем положении.

Огюстин поместили на кровать: когда Шарко на несколько секунд приподнял ей веки, она незамедлительно отреагировала, вытянув ноги; при этом движении ее ночная рубашка сбилась в сторону, оголив живот. Шарко велел Бурневилю прикрыть ее.

Бланш спала. Шарко слегка подул ей в лицо и сказал, что, проснувшись, она будет чувствовать себя хорошо. Однако она продолжала пребывать в каталептическом состоянии. Тогда Шарко надавил ей рукой на точки, расположенные возле яичников: следовательно, это происходило еще до того, как Ш. изобрел овариальный пресс из металла и кожи, использовавшийся для прекращения истерии. Она проснулась и посмотрела на Шарко со странной улыбкой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Шарко.

Она ответила:

— Я бы не отказалась от кусочка бриоши.

Это сорт булки. Все четыре врача смотрели на нее, пребывая в замешательстве.

— Бриошь, — повторила она, неотрывно следя глазами за Шарко, который тут же отвел взгляд, точно от стыда или страха. Он тихо велел своему ассистенту Бабинскому, впоследствии прославившемуся определением некоторых рефлексов нервной системы, имеющих значение, например, при диагностике сифилиса — рефлекс Бабинского, — этому самому Бабинскому он велел принести булку.

— Какой в этом смысл? — спросил Бабинский.

Шарко не ответил. Булку принесли. Бабинский повторил вопрос, теперь уже громче, словно с вызовом.

Так прошел первый эксперимент.

Ассистенты Шарко были поражены и возмущены удивительной покорностью, которую тот вдруг проявил по отношению к Бланш. Она же спокойно съела булку и напряженно всматривалась в Шарко, словно никого другого вокруг не существовало.

Эксперимент так и запротоколировали. Но предостерегающий звон колоколов должен был бы прозвучать!

4

Под конец он представлял себе смерть как некую пустоту, в которой не существовало Бланш. И виной тому он сам.

В последнюю ночь, в августе 1893 года, ему было страшно. Если ты внезапно понимаешь, что все сделанное тобой оказалось домом, возведенным на песке, то темнота становится ужасающей. И если в этой темноте не существует Бланш, поскольку ее никогда не существовало, ибо он так и не отважился сделать шаг, то дела совсем плохи.

Он не похож на собственную статую. Даже на расплавленную. Лучше было бы изобразить его как испуганного ребенка, который с каменным лицом, обладая всей полнотой власти, но не умея ею воспользоваться, посреди моря кипящих страстей говорит, что регистрирует страсти и управляет ими, нажимая на определенные точки человеческого тела!

Ведь с этого и начинался XX век. Мог бы он, в противном случае, продолжиться и завершиться именно так?

Бросить его Бланш боялась.

Тогда бы он просто пропал, оставшись один на один с обезьянкой Зибиди.

Время от времени появляются завуалированные намеки на возрастающую известность Бланш.

Она ведь скромна. Не хочет казаться важной персоной. Но тут же — намеки на то, что Шарко все чаще подвергается публичной критике. Под конец его собственное признание в Морване. Мои эксперименты зашли в тупик.

17 сентября 1883 года Шарко принимал группу молодых русских студентов-медиков, состоявшую из Семена Минора, Ольги Толстой, Петра Иванова и Фелиции Шефтель. Они говорили по-французски, и их, выражаясь современным языком, можно было бы назвать поборниками феминизма. Студенты были очень обходительны. Они обвинили Шарко и руководство больницы в жестоком обращении с «женщинами-пленницами» и напрямик спросили о степени достоверности доходивших до Санкт-Петербурга отчетов, где говорилось, что в Сальпетриер «для лечения истерических кризов у женщин прибегали к давно устаревшим методам, например во время припадков истерии растирали шейку матки так, что прекратившееся было выделение секрета восстанавливалось, и это как будто успокаивало пациентку».