Книга Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

В третий раз – ничего страшного. Прутья тонкие, хлещут болезненно, но и только; легко измочаливаются, ломаются тоже быстро. Запасать их, связывать в пучки и замачивать – обязанность няни и кормилицы, никому иному поручить нельзя. А уж они-то просекающих кожу розог не выберут.

Вплотную к ведерку – пустая деревянная кадушка. То есть пока еще пустая.

Доку-ага стоит рядом с сундуком. Его правый рукав закатан до локтя, на тыльной стороне кисти – крошечная перчатка. Лицо неподвижно и лишено выражения, как маска.

Наказание нужно принять достойно: тут, как и везде, свои правила поведения.

В трех шагах от сундука спустить с плеч верхнее платье-энтари, позволить ему соскользнуть на пол. Перешагнуть через него. Развязать кушак, позволить спасть расшитой парче верхних шальвар; перешагнуть. Выдернуть шнур из поясной складки льняных нижних шальвар-дизлык, позволить им спасть до лодыжек. Не запутавшись в ткани, сделать последний шаг. Слегка поддернуть край нательной рубахи-гёмлек, приподняв ее выше колен, до середины бедер. Открывшимися из-под рубахи коленями опуститься на мягкий бархат высокой подушки. Лечь животом поперек сундука, перегнуться через него так, чтобы бедра оказались выше плеч.

Такова «поза смирения». Одна из тех, которым учат гаремные наставницы.

С другой стороны сундука тоже лежит подушка; сестра, встав на нее коленями и склонившись над тобой, бережно задерет тебе подол гёмлек до талии. Полуудерживая, полуутешая, охватит тебя за плечи, сцепив руки на твоем затылке, – так же, как проделаешь с ней ты сама, когда вам придет черед поменяться местами.

А потом остается лишь слышать, как евнух возьмет первый прут, как стряхнет с него воду. Слышать, как он замахнется. Как ударит.

И терпеть.

Можно читать молитву, можно считать удары. Последнее, впрочем, необязательно: Доку знает положенное число, он не ошибется.

Рука у него тяжела, но хлещет он бережно – насколько может в пределах своего понимания долга и приказа. После каждых десяти ударов бросает прут в кадушку, берет из ведерка новый пучок, переходит на другую сторону.

Кричать или плакать, кстати, тоже можно, причем с самого начала: на это в правилах поведения никакого запрета нет. А начиная с какого-то момента не кричать уже и не получается: есть в гареме такая пословица: «Нет героини под восьмой хворостиной». И пословица эта правдива, хотя звучит она с осуждением, ибо речь идет об укрощении дерзости служанок, грубых и строптивых. Но вот до того, как евнух возьмет восьмой прут, Орыся обычно терпеть ухитрялась, то есть, если порка была за малую и среднюю провинность, могла и вовсе голоса не подать. Только розга свистела в воздухе и звонко ударяла по голому телу, оставляя багровые полосы.

За большую провинность – тогда да, конечно, тут не оттерпеться. Один раз попробовала было, но обмерла почти сразу, на семьдесят втором ударе. Пришлось ее водой отливать. После чего Доку – а что ему еще было делать? – все равно отвесил недоданные восемнадцать розог: жалко его, он «рука хасеки», а самой хасеки нет рядом, чтобы смягчить наказание. Однако прежде приказал – нет, попросил – не держать крик в себе.

Это был первый и единственный раз, когда он в «комнате одеяний» вообще хоть слово произнес. Так что Орыся совета послушалась. И слушалась с тех пор. Все равно задолго до восьмого прута не только няня с кормилицей, все в слезах, причитали в полный голос, но и сестра, еще не секомая, давно уже рыдала громко и отчаянно, а руки ее, сплетенные на затылке Орыси, дрожали крупной дрожью, так что начни та и впрямь вырываться, освободилась бы сразу. Однако младшая из сестер свой долг поведения блюла твердо. Кричать – кричи, дергаться под розгой тоже можешь, а вот вскакивать с сундука не смей.

Когда же приходил черед самой Михримах, то она голосить начинала вскоре после начала порки: иногда и до того, как в кадушку отправится первый разлохматившийся прут, самое большее – в начале второго прута, на одиннадцатом-двенадцатом ударе. И держать ее приходилось крепко, иначе бы не улежала (плакала при этом Орыся горше сестры, гладила ее по плечам и затылку, шептала слова утешения). Это притом, что Михримах редко-редко одинаковое с Орысей число ударов выпадало, обычно на полный прут меньше, а то и на полтора-два. Не потому, что старшая, настоящая, но по справедливости. В опасных проказах Орыся и вправду из них двух чаще всего была не только заводилой, но и основной виновницей.

Оттого именно под розгами сестры впервые по-настоящему догадались, что все же разные они. Не только в «метке шайтана» отличие.

…Когда наказание будет завершено, надо поцеловать последний из побывавших на тебе прутьев до того, как он отправится в деревянную бадью. Затем поцеловать руку евнуха, точнее, перчатку на его запястье, ведь экзекуция вершится «рукой хасеки». И сказать: «О, достопочтенная матушка, хасеки-хатун, благодарю за науку!» Потом Доку-ага возьмет лохань с истрепанными розгами и бесшумно удалится во внешние комнаты покоев, плотно закрыв за собой дверь.

(И будет сидеть там, охраняя вход: страшный, с потемневшим лицом, уставив взгляд в пол и зубами поскрипывая. Если кто заглянет, даже случайно, быть тому убитым на месте, пускай у него и есть право доступа в самый внешний из внутренних кругов. Один раз такое случилось: вошел ходжалар, евнух-секретарь из канцелярии Аяс-паши, которому было поручено срочно передать Хюррем-хасеки – а она вполне могла сейчас находиться в тех покоях – какую-то крайне важную весть. Едва сумели замять причину его гибели.)

Лишь после этого можешь счесть ритуал завершенным, забыть о правилах поведения и превратиться просто в девочку-подростка, которой больно и обидно. Можешь расплакаться по-детски, можешь отдать свое тело в добрые руки няни и кормилицы. А Басак и Эмине вытащат из стенных шкафов пуховые тюфяки в шелковых чехлах, уложат на них тебя и сестру, будут хлопотать вокруг вас с притираниями и мазями, будут накладывать холодные компрессы, утешать, гладить, вытирать вам слезы и расчесывать волосы, целовать, петь песенки, как в детстве. Будут в очередной раз объяснять, что вот такова она и есть, судьба девиц на подросте, и доверительно рассказывать, как им самим в том же возрасте доставалось. Переходя на шепот, сообщат, что и матушке-то их, по словам старых служанок, прутьев довелось отведать вдоволь, – когда она еще была не сиятельная хасеки-султан, а юная гедзе, лишь мимолетно замеченная султаном, чающая и воздыхающая о встрече с ним. Еще бы: ведь в кого и нравом они пошли, как не в матушку… Нравом, красотой, умом…

Потом снова будут менять на теле смоченные холодной водой полотенца, легкими движениями втирать бальзам в горящую от боли кожу, утешать, ласкать. И постепенно все уйдет.

Мудры законы гарема: боль велика, а вреда телу нет. Тело – оно в цене, это достояние султанского дворца, его собственность и сокровище. Потому так подбираются прутья для розог и число ударов, чтобы кожу не просечь.

Настоящего стыда тоже нет. Для того и нужна перчатка хасеки. Да в любом случае ведь и правда евнух – не мужчина, перед ним нагота невозможна, как невозможна она перед купальным бассейном…