Книга Розовая пантера - Ольга Егорова

— Терзай, — разрешила она, — я пойду в ванную. Соскользнула с него, поднялась.

— Ты куда?

— В ванную, — обернулась она, улыбнувшись. — Я же сказала, в ванную. Я никуда не исчезну.

— Точно?

— Точно, точно. Терзай свой сыр, зверюга.

Она ушла. Алексей приподнялся, огляделся по сторонам. Сыр не вызывал в душе никаких чувств, кроме аппетита, и он доел его, запив оставшимся в ее бокале вином. Встал, надел рубашку, попытавшись сосчитать, сколько пуговиц на ней не хватает. Оказалось, всего лишь двух, а он думал, что отлетело по меньшей мере штук пятнадцать.

— О-о, — протянула она, появившись на пороге в коротеньком цветастом халатике опять же розового цвета. — Потрясающе эротично. Получился разрез в самом подходящем месте. Экспромт удался…

Алексей по инерции, следуя за ее взглядом, опустил глаза вниз.

— Чертовски эротично, — согласился он и запахнул рубашку. — А тебе нечего глаза пялить, маленькая еще.

— Ах, какие мы стыдливые. Ладно-ладно, не буду больше смотреть. Прямо, потом направо. Кран с горячей водой синий, с холодной — красный.

— Все как у нормальных людей. — Он пожал плечами и поплелся в ванную, следуя ее инструкциям,

— Не перепутай, — бросила она ему вдогонку. Он, конечно же, перепутал…

Вернувшись, он застал ее сидящей на гобеленовом диване с собственными рисунками на коленках. Джемпера и джинсы продолжали лежать на своих местах, тарелка из-под сыра была пуста. «Значит, на самом деле было, — подумал Алексей, разглядывая беспорядок. — Было, не приснилось».

— Тебе идет розовый цвет. Ты специально его выбираешь?

— Мне идет розовый цвет? Нет, не специально, у меня только джемпер и вот халат. Я больше черный цвет люблю.

— Розовая пантера…

— Что?

— Мультфильм такой есть, «Розовая пантера» называется.

— Я же тебе уже говорила, что не смотрю мультфильмы. А почему розовая, она что, лесбиянкой была? Иди сюда, что ты там опять статую изображаешь.

Он послушно опустился на диван рядом с ней, обхватил одной рукой за плечи, прикоснулся губами к щеке. Она почему-то отстранилась, не взглянула на него, продолжая пристально рассматривать рисунки.

— Подожди. Тебе правда понравилось?

— Понравилось. Очень. Безумно понравилось. И рисунки твои понравились тоже.

— Так я про рисунки и спрашивала. — Она неожиданно утратила чувство юмора.

— На самом деле понравились. У тебя талант.

— Да, мне уже говорили.

Алексей вздохнул: если бы можно было ее хоть чем-то в этой жизни удивить!

— Только мне, наверное, лучше не рисовать.

— Почему?

— Не знаю… Я потом совсем как сумасшедшая. Или как после наркоза. Долго не могу в себя прийти.

Ему было смутно знакомо это состояние, однако с ним такое случалось редко.

— Машка.

Он протянул руку, погладил ее по голове, но она снова отстранилась:

— Подожди.

— Скажи хотя бы, чего я должен ждать.

— Знаешь, — она поднялась с дивана, снова подошла к окну, некоторое время молчала, разглядывая беспросветную черноту за стеклом, — говорят, Бог троицу любит.

— Говорят, любит. И правильно делает, наверное.

— Я не об этом, — отмахнулась она, почувствовав, что он взял неверный тон в разговоре.

— А о чем?

— О другом.

— О чем о другом?

— Я люблю тебя, — выдохнула она. — Вот, третий раз сказала. Больше не скажу. А ты?..

Она повернулась. Он подошел, взял, преодолевая легкое сопротивление, ее руки в свои, сжал бережно и крепко.

— Машка. Ты же еще совсем ребенок, Машка, ты такая маленькая. Откуда ты можешь знать…

Он чувствовал нежность, одну только нежность, но она вдруг выдернула свои ладони, завела за спину — сцепила, наверное, в замок, как делают дети, пряча от взрослых что-то важное или запретное.

— Это значит — нет?

«Это значит — все?» — вспомнилась вдруг фраза, произнесенная накануне Людмилой, и Алексей подумал, ну почему они так устроены, эти женщины, почему они решили, что в жизни есть только черные и белые цвета? Неужели они все такие? В поле зрения снова попали ее рисунки — черно-белые. Алексей вздохнул.

— Это значит, что все гораздо сложнее. Гораздо сложнее.

«Сложнее, чем просто любовь», — подумал он.

— Гораздо сложнее, — повторила она без эмоций. Он только заметил — или ему показалось, — что лицо ее побледнело. — Тогда давай не будем усложнять себе жизнь. Тебе какой рисунок больше всего понравился? Скажи.

— Рисунок? — Было трудно, невозможно совсем уследить за потоком ее мыслей. Он совершенно не улавливал его направления.

— Рисунок, — повторила она нетерпеливо. — Какой?

— Не знаю, может быть, тот, что с каплями росы на листьях, первый…

Она метнулась к дивану, разворошила кипу альбомных листов, нашла тот, о котором он говорил. Сложила пополам, еще раз пополам и порвала на мелкие кусочки, швырнула на пол.

— Да ты что? С ума сошла, что ли?

— Я не могу сойти с ума, потому что я уже давно сумасшедшая. Это бывает только один раз. Как жизнь и смерть. Как любовь, наверное. Забирай свои штаны и иди домой к мамочке.

— Машка, — он попытался улыбнуться, — да что ты в самом деле…

— Забирай штаны, я тебе сказала. — Она резко увернулась от его объятий.

Глаза горели. Он сразу понял, что проиграл, вовремя не догадавшись: здесь нечто большее, чем простой каприз. Просто так в пятнадцать лет ни с того ни с сего не будешь ненавидеть цветы. Не станешь спускать мужика с букетом с лестницы. Не станешь жить в комнате с ободранной мебелью. И воровать сигареты на рынке, имея вполне состоятельных родителей, тоже не придет в голову. И ждать, так жадно ждать этих трех банальных слов… Где-то живет разгадка, где-то есть ответ на тысячи вопросов, которые в считанные мгновения промелькнули в его сознании. Один-единственный ответ — на тысячи вопросов.

Но было уже поздно.

— Проваливай, я тебе сказала, ты что, не слышишь?

— Машка, — попытался он успокоить ее, с отчаянием подыскивая слова и не находя ничего, кроме «Машка». Машка, Машка… Как пластинка, заевшая на самом неинтересном месте.

Она подняла с пола его джинсы и швырнула их ему прямо в лицо.

— Убирайся, я тебе сказала. И носки свои… — Носки полетели ему в лицо. — И пуговицы дурацкие… — Она обвела глазами комнату, но ни одной из пуговиц не обнаружила. — И джемпер свой…