Книга Орелин - Жан-Пьер Милованофф

Хлопок, донесшийся из кухни, сообщил мне, что мы будем пить шампанское. Я начинала узнавать свою подругу, она всегда умела придать блеск любой встрече. Я сняла сандалии и с ногами забралась на застланный бархатным покрывалом диван.

— Сейчас отпразднуем твои успехи, — сказала Орелин, появляясь с бокалами на подносе.

— Лучше твои.

— О, мои…

Она снова исчезла и вернулась с ведерком для льда, из которого торчало горлышко бутылки. Ее шелковистые светло-желтые волосы, которые я так часто распутывала, расчесывала и укладывала по ее просьбе, были коротко острижены, а лицо без косметики, словно вбирая в себя весь свет, проникавший сквозь ставни, постоянно притягивало к себе взгляд.

— Почему ты вернулась? — неожиданно спросила я после того, как мы выпили первый бокал.

— Мать написала, что собирается завещать квартиру своей секте. Мне захотелось побывать здесь, прежде чем дать согласие, о котором она просит. Но как только я вошла сюда, я изменила свое решение. Не хочу, чтобы меня обокрали. Ты, может быть, не знаешь, но я ведь родилась здесь, в комнате, которая позади тебя.

И снова я прислушивалась скорее к голосу Орелин, чем к ее словам. Если бы надо было описать его с помощью цвета, я бы выбрала золотисто-коричневый цвет меда и вереска. Казалось, он исходил из какого-то далекого и холодного источника. С легким оттенком зависти я подумала, что теперь мужчин, должно быть, к ней привлекает еще и голос, эта необычная шероховатость, появившаяся в нем.

— Здесь много моих вещей. Как-то вечером, разбирая их, я обнаружила в шкафу костюм отца и из любопытства примерила. Жан Фульк не был великаном, как раз мой размер. Но когда я почувствовала на своих плечах его пиджак и засунула руки в карманы, это было как если бы после стольких лет…

На середине фразы она вдруг поняла, что не может продолжить свой рассказ, не открыв мне тайну, известную мне только по смутным отголоскам. Я сделала вид, будто поверила, что она все сказала, и предложила выпить за нашу встречу. Затем я пустилась в долгий и несколько бессвязный рассказ о своем знакомстве с Ингмаром. Но если не считать эпизода с мешком на голове, который она нашла поучительным, вся история показалась ей пошлой. Я была задета.

— Какая же ты обидчивая, Зита! Если бы ты только знала, что со мной приключилось… Две недели назад в самолете, летящем из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк… Я читала репортаж о Вьетнаме, когда один пассажир встал со своего места и подошел ко мне. Знаешь, такой господин в возрасте, со светлыми глазами, зачесанными назад редкими седеющими волосами и тонкими седыми усами. Я спросила его сначала по-французски, затем по-английски, что ему надо. Он открыл рот, чтобы ответить, но ничего не сказал и вернулся в свое кресло.

— Ты, наверное, привыкла к тому, что тобой все восхищаются? — немного сухо спросила я.

— Да я не об этом. Видишь ли, когда на Лионском вокзале я села в поезд, идущий в Ним, этот мужчина уже устроился в купе, где я забронировала себе место. Мы сидели друг напротив друга, у прохода. Всего в купе было пять человек, но от его взгляда мне становилось нехорошо. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его, а когда контролер меня разбудил, он исчез.

— Должно быть, он прошел в другой вагон.

— Я тоже так подумала, но вчера вечером я увидела его возле Квадратного Дома. Он шел за мной. Вот почему я согласилась принять помощь инспектора.

Орелин рассказала мне другие истории, полные таинственных совпадений, в которых не было ничего необычного, но которые, как ей казалось, таили в себе скрытый смысл. Я не перебивая слушала все эти бредни, до тех пор пока шампанское, выпитое натощак, не ударило мне в голову. Стены вдруг стали кружиться, и я легла на диван, чтобы прийти в себя. Орелин подсунула мне подушку под голову и вышла. Наконец я заснула.

Когда я проснулась, было уже темно. Оба окна гостиной были открыты. Ночная прохлада вливалась в комнату вместе с уличными криками и звуками скрипки, доносившимися с террасы кафе на бульваре. Орелин поставила две тарелки на столик, покрытый белой скатертью, и ушла на кухню за картофельной тортильей и окороком, которые, пока я спала, ей принес Хезус, Хезус Санчес.

После ужина мы решили пойти на концерт. Когда мы уже стояли в дверях, Орелин вдруг задумалась.

— Пока мы не ушли, я хочу тебе кое-что показать, если ты не против.

Она усадила меня перед карточным столиком. Я было подумала, что сейчас она снова начнет раскладывать карты, но она положила передо мной альбом в обложке из тисненого картона с металлической застежкой.

— Ты знаешь, что отец держал фотомастерскую возле Амфитеатра? Во время войны все, что там было, растащили. От его работ почти ничего не осталось.

Она положила передо мной черно-белые отпечатки малого формата. Среди них был портрет Виржини в молодости, провансальские пейзажи и несколько снимков, запечатлевших традиционный пикник возле Пон-дю-Гар,[12]и Орелин, сидящую в коляске. На четырех фотографиях, хранящихся у меня по сей день, был изображен молодой человек в костюме для гольфа и твидовой фуражке, которого я легко узнала.

— Наши отцы были большими друзьями, — взволнованно сказала я.

— Это верно. Но посмотри на этот снимок, ты не замечаешь ничего странного?

Фотография, о которой меня спрашивала Орелин, стоит теперь у меня на письменном столе. Это портрет двух молодых людей, сделанный с помощью автоматического спуска или кем-то третьим. Элегантные, как один, так и другой, они стоят плечом к плечу в тени сада и с насмешливо-вызывающим видом смотрят в камеру, которая собирается их заснять. На заднем плане, возле сплошного массива розовых кустов можно разглядеть какого-то незнакомца, видимо случайно попавшего в кадр. Если внимательно всмотреться в его расплывчатое лицо, как я это делаю сейчас, то можно увидеть, что это мужчина в возрасте, со светлыми глазами, зачесанными назад редкими седеющими волосами и тонкой полоской седых усов.

— Я хочу показать это фото твоему отцу, — сказала Орелин, внезапно захлопнув альбом.

— Зачем?

— Мужчина позади него — это тот самый, который меня преследует…

Сейчас я уже не могу вспомнить, пошли мы тогда на концерт или нет, как и то, о чем мы в тот вечер разговаривали с цыганами на Пласетте. Помню только, что целых два месяца я оставалась в «Country Club» и что это было прекрасное лето во всех отношениях. Об утреннем кофе на террасе я уже упоминала. Днем же я обычно устраивалась в самой прохладной комнате, читала Сельму Лагерлеф или писала бесконечные письма своему дорогому Ингмару, которого я тогда все еще называла «господин Йохансон». После сиесты отец появлялся в гостиной, предшествуемый шлепаньем туфель. Мы никогда не видели его в шортах или с обнаженным торсом. Даже в самые жаркие часы он носил одежду из тонкого льна, который так быстро мнется. Теперь я понимаю, что это нежелание навязывать другим зрелище своего тела было на самом деле проявлением деликатности — качества, которое мы потеряли среди многих других в конце шестидесятых годов.