Книга Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Полина только что закрыла дверь в комнату Баладины. Малышка заснула. Янтарная-то Ночь не спал. Никак не мог заснуть, словно чувствовал приближение ветра. Проходя мимо его комнаты, Полина услышала, как он ворочается с боку на бок в своей постели. Но не осмелилась войти. Постояла перед дверью, прислушиваясь, со сжавшимся сердцем. Слушала, как ее сын сучит ногами в простынях, мучимый бессонницей. Мучимый гневом. Своим упрямым гневом, который, казалось, никогда его не оставит. До каких же пор он будет отталкивать ее, до каких пор будет делать из нее своего врага? До каких пор будет усугублять свою ненависть к ней, своей матери? Она ждала за дверью, едва касаясь пальцами ручки, и ее сердце сжималось все сильнее. Что бы он сказал, если бы она нашла мужество войти, что бы сделал, если бы она подошла к его постели, села рядом, положила руку ему на лоб? Но она не нашла в себе мужества. Рука упала. Она удалилась на цыпочках. Сердце так сжалось, что она чувствовала подступившие слезы. Половицы еле слышно поскрипывали под ее шагами. И он, Янтарная Ночь, услышал это легкое поскрипывание. Догадался о присутствии матери за дверью, почувствовал колебание, помешавшее ей заглянуть к нему. И его сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди. Он закрыл голову руками, зарылся под простыни, под подушку, и кусал себе губы, чтобы не закричать. Но какой из двух криков, что терзали ему сердце в этот миг, мог вырваться у него? Ибо два крика боролись в нем: «Войди! Подойди ко мне! Поцелуй меня, заключи в свои объятия, сломи мой гнев. Я твой сын, который любит тебя, как безумный, приди!» И другой крик: «Проваливай отсюда! Отстань от меня! Если осмелишься войти, если осмелишься приблизиться, я тебя прибью, если осмелишься поцеловать, порву тебе губы! Я твой сирота, который ненавидит тебя до смерти!» Он не мог выбрать из этих двух криков, выкручивавших ему внутренности. А! Вот и ушла, наконец! Он услышал крадущиеся шаги — трусливую поступь своей матери. И тогда гнев прорвался в нем, словно избавление. И ненависть, одна только ненависть, снова вступила в свои права. «Так и есть! Давай! Уходи! Трусливая, дерьмовая мать, породительница хорьков! Исчезни с глаз моих, из моей жизни, из моего тела! Убирайся отсюда, уползай по-мышиному — и исчезни навсегда!»

Она удалилась на цыпочках. Половицы поскрипывали, как молитвенная скамеечка в исповедальне, куда она столько раз приходила преклонять колена напротив отца Деломбра.

Деломбр. Он победил. Она уступила, сохранила ребенка. Но в чем победа? — продолжала она спрашивать себя. Этот ребенок не утешил ее в смерти старшего сына, не примирил с младшим. Впрочем, и этот ребенок совершенно ускользал от нее, она это очень хорошо чувствовала. Малышка отдалялась, Шарль-Виктор отвратил ее от матери. А быть может, каким-то еще более непонятным, более ужасным образом и Жан-Батист. Эти двое сыновей, мертвый и живой, завладели малышкой. «Что же я такое для своих детей?» — спросила себя вдруг Полина. Она остановилась на пороге своей комнаты, где ее ждал Без-ума-от-Нее. Сердце ее снова защемило. «А он, — подумала она, — проявивший столько терпения, кто он для меня? Батист, мой бедный Принц Немурский, моя бедная девичья любовь, я уже не умею, не могу любить тебя, как прежде. Любовь во мне выдохлась, желание пропало. Мой нежный и смешной Принц Немурский, до каких же пор будешь ты держать открытой книгу нашей встречи, книгу нашей любви с первого взгляда? Видишь, я потеряла страницу. Книга выпала из моих рук. Я все страницы растеряла. Я и читать-то разучилась. Я уже не знаю, как пишется любовь, как произносится, как читается любовь. Ни ты, Батист, ни Деломбр, вы не сможете заново научить меня этому. Вы оба лишь понапрасну потратили свое терпение. Зря старались. Так что выбросьте каждый вашу книгу!»

Вот тогда-то она и услышала ветер, который бился о стены, катался по крыше с пронзительным воем. Она развернулась на пороге и крадучись пошла прочь от своей комнаты. Спустилась по лестнице.

Ветер кружил над фермой, словно безумный нищий, явившийся не просить крова, но наоборот, всех увести за собой в свое странствие. — «Иду, иду…» — торопливо пробормотала Полина. Ее охватило желание выйти наружу, шагнуть в ветер. Ветер звал ее, торопил. «Иду, иду…» — повторяла она.

Едва она отодвинула щеколду, как ветер вырвал дверь у нее из рук и с такой яростью шваркнул о стену, что расколол пополам. Ночь была ясной. В розоватом небе вихрем кружили птицы, черепицы, ветви деревьев, всякие вещи. Вдруг перед ее глазами промелькнули две картины, наложившись одна на другую — велосипедное колесо, быстро вертящееся над залитой дождем ложбиной, и окошечко с деревянной решеткой. Колесо вертелось, вертелось, и при каждом обороте обезумевший от желания голос кричал: «Люблю тебя, люблю тебя!..» — и она снова видела, как дождь блестит на голых плечах Батиста. Деревянное окошечко тоже вертелось, и при каждом обороте умоляющий голос вопрошал: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли ты Меня?..» — и она снова видела, как блестят наполненные слезами глаза отца Деломбра за перекрестьями деревянной решетки. Два голоса, два образа переплелись в торопливом песнопении.

Полина бросилась наружу. Ветер швырнул ее наземь. Она встала, пошла вперед. Ветер беспрестанно опрокидывал ее, сталкивал с дороги. Все вертелось вокруг. Небо и земля превратились в огромное колесо, запущенное на полную скорость. При каждом падении она обдирала себе локти, колени, плечи. Но не чувствовала ни одной из этих ран. Шла, растерзанная, подгоняемая ветром, падала, катилась по камням, снова вставала. Голос Батиста, голос Деломбра. Надо было поторапливаться, чтобы ускользнуть от них, оставить далеко позади. Она почти бежала. Ветер толкал ее в спину. Надо было спешить.

Ибо ее звал другой голос. Гораздо более настойчивый, неотвязный. На бегу она столкнулась с собакой, кубарем летевшей в метре от земли. В конце концов животное упало на обочине дороги, сломав при падении хребет. Ее визг еще долго сопровождал Полину. Но даже это не могло ее удержать, заставить вернуться. Ее звал другой голос, еще более пронзительный. Небо по-прежнему было ясным. Ночь светилась розовым. Небо двигалось широкими розовыми вихрями.

Ветер налетал на тис со всех сторон. Но дерево сопротивлялось. Оно запустило свои корни глубоко в землю, обвив ими бедра, туловище и рот лежащего там ребенка. Дерево удерживал Маленький Барабанщик.

Вокруг алела ночь. Над расшатанными ветвями стремительно кружил рой ярко-красных ягод. И Полину затянуло в эту круговерть, в эту неистовую пляску. В хоровод оборванных ягод, порхавших, словно сотни пьяных пчел. Она закружилась вместе с ними. И, кружась, стала подхватывать ртом на лету маленькие красные ягоды и жевать их. Они странно поскрипывали на зубах, а мякоть наполнила рот горечью. Этот вкус пьянил ее, она никак не могла остановиться. Все ловила и ловила их, кружась вокруг ствола, среди поломанных ветвей. Ночь была так прекрасна — красно-розовая, стремительная. Ночь кричала и трещала со всех сторон. Текла ей в рот, утоляя жажду. Красно-розовая, сочная. Маленький Барабанщик поил мать своей обновленной, древесной кровью. Ярко-красной, горькой. Ночь алела, забрызганная красным ветром. И Полина смеялась звонким детским смехом, и кружилась в хороводе, хлопая в ладоши. Ночь была легка, и ее сердце тоже становилось легким, все легче и легче. Таким же легким, как крохотные чешуйки, порхающие на ветру. Ночь окрашивала ей рот и сердце вкусом веселой отравы. Голоса Батиста и Деломбра наконец смолкли. Лишь звенел радостный звонкий смех Маленького Барабанщика. И ее повеселевшее сердце уносилось вместе с ветром, растворялось в ветре. Потом оно затихло, замерло, и ветер вместе с ним. Последние ягоды упали с тиса, окропив распростертую на земле Полину редким дождем.