Книга Время неприкаянных - Эли Визель

Гамлиэль не успевает сделать это. Докторша начинает говорить сама. Нет: прежде она начинает безмолвно плакать. Все в ней остается неподвижным, только слезы текут по красивому лицу — маленький, можно сказать, крохотный ручеек, стекающий к углам полураскрытых губ. Внезапно Гамлиэля охватывает желание вскочить и убежать, как будто ему грозит неясная опасность. Но он сдерживается, словно в ожидании какого-то знака, чуда, одного из тех чудес, что упраздняют границы и открывают душу словам. И чудо происходит. Докторша по-прежнему не смотрит на него, однако молчание прерывает:

— Простите меня, сэр.

Гамлиэля будоражит ее глубокий и застенчивый голос, напоминающий ему прошлое, его угасшие желания.

— …Не говорите ничего, — продолжает она. — Главное, не говорите, что я не сделала ничего, требующего прощения. Мне не следовало так распускаться, рыдать в присутствии чужого человека, навязывать ему свои проблемы, принуждать его вглядеться в мою жизнь, в обломки моей жизни… Вы здесь ни при чем… Мне следовало уделить вам больше времени сегодня утром… Или же вовсе не заговаривать с вами… Да и сейчас я могла бы сесть на другую скамью, подальше от вас…

Она умолкает, и Гамлиэлю хочется успокоить ее, процитировав мысль Паритуса Кривого, старого восточного Мудреца, который часто повторял это высказывание с наступлением темноты:

— Не стоит верить в случай, Господь нам это запрещает. Я настолько стар, что могу воззвать к своему опыту: в мире людей встречаются все. На худой конец скажу вам, что, уж коли мы с вами оказались здесь, соединенные неведомой силой, нам должно поступать так, как если бы все было сделано для того, чтобы эта встреча состоялась.

Он придвигается к ней:

— Быть может, мы прошли сквозь наше существование, каждый сам по себе, лишь для этого мгновения, для этой встречи.

Едва произнеся эти слова, он сожалеет о них. Прежде, в другой жизни, он часто пользовался такой риторикой, чтобы заинтриговать, привлечь, прельстить женщин, которые имели несчастье понравиться ему. Затем он перестал это делать. За отсутствием страсти? Потому что пресытился доступной, слишком доступной любовью? Отчаявшись после смерти Колетт, исчезновения Эстер и измены Евы? Эта сидящая рядом женщина вызывает у него интерес совершенно иного рода. Взять ее за руку? Нет, так можно все испортить. Только их голоса должны сблизиться, оплодотворить друг друга, слиться воедино.

— Посмотрите на меня, — говорит он. — Посмотрите на меня, и вы доверитесь мне.

Она подчиняется. Я был прав, у нее голубые глаза, думает Гамлиэль. Она пробует несмело улыбнуться, но улыбка тут же исчезает.

— То, что случилось со мной, покажется вам глупым… Какой-то кошмар… Год назад я была счастлива. У меня было все, что может пожелать женщина от жизни. Теперь у меня нет ничего.

Она делает короткую паузу, а затем говорит покорно:

— Мне кажется, это моя судьба.

Гамлиэль пожимает плечами.

— Судьба, судьба… Это большое слово. Нельзя все взваливать на судьбу. У нее есть облик. Адрес. Конкретное лицо, человеческая воля. Не хотите рассказать мне об этом?

Она отвечает не сразу. Словно пребывает в другом мире. Гамлиэль берет ее за руку. Она пробует улыбнуться, но получается у нее гримаса наказанного ребенка.

— Я не хочу вам докучать, — говорит она. — И я не уверена, что вы сумеете понять.

— Все же попытайтесь. Мы увидим. Если я не пойму, то скажу вам.

Тогда молодая женщина начинает говорить глухим, монотонным, еле слышным голосом. Иногда она почти шепчет, и Гамлиэль вынужден наклоняться к ней, чтобы понять, чуть ли не угадать некоторые фразы. Постоянно беседуя с больными, она словно разучилась говорить о своих проблемах, о личных неприятностях, сокрытых в глубине ее собственной души:

— У каждого из нас есть свой тайный сад, защищенный высокими стенами… Но в конце концов нужно и жить, даже если окажешься в кратере вулкана. А что означает жить? Только помогать другим справляться с тем, что им угрожает… Мне повезло. Я была счастлива. По-настоящему счастлива. Единственное тревожное чувство, — уточняет она с горьким смешком, — я испытывала вечером, когда ложилась спать. Страшно было проснуться. А вдруг моя реальная жизнь окажется чудесным сном, который будет развеян, раздавлен, похищен врагом? Но даже это тревожное ожидание я любила. Оно позволяло с открытыми глазами смаковать тот дар, что каждое утро преподносила мне жизнь: ведь каждый раз я обретала безмятежность. И возносила хвалу Господу за эти дары. Грань между жизнью и сном отсутствовала. Жизнь моя была сном, вот так. А потом…

Она умолкает, набирает в грудь воздуха, словно собираясь с силами, и быстро произносит короткую фразу, с которой начинаются все печальные истории о неудавшейся жизни, отмеченной печатью проклятия:

— А потом это случилось.

Она вновь медлит и затем повторяет:

— Это случилось. Все случается в одно прекрасное утро.

Ровно полвосьмого утра. Она помнит это, потому что взглянула на часы на кухонной стене. Как обычно, семья собирается к завтраку. Апельсиновый сок для всех. Кофе с молоком детям, черный родителям. Хлеб с маслом, омлет, круассаны. Эл читает газету, Памела — книжку, Рон — свою тетрадь. Эл выглядит озабоченным: неужели биржу опять лихорадит? Жена собирается спросить об этом, но муж ее опережает.

— Я ухожу, — говорит он, не поднимая глаз от газеты.

Дети не обращают внимания на его слова. Папа уходит, это в порядке вещей. Каждое утро, в одно и то же время, он уходит в свою контору, как мама в свою больницу. Но что-то в его голосе заставляет жену, которая собиралась отхлебнуть кофе, спросить:

— Куда же?

— Отсюда, — говорит он, по-прежнему смотря в газету.

Тут вмешивается Памела:

— Ты уезжаешь, папа?

— Да.

— По делам? — спрашивает Рон.

— Да.

— На сколько?

— Пока не знаю.

— Кто тебя посылает?

— Никто.

— Как это никто?

— Никто меня не посылает и никто меня не ждет, но я должен ехать.

— Но ведь ты вернешься? — говорит Памела.

— Может быть. Я пока ничего не знаю.

Их мать спрашивает себя, уж не глупая ли это ребяческая игра с целью попугать, вульгарный фарс с целью привлечь к себе внимание, вызов, уловка нерадивого школяра: что она скажет или сделает? Разрыдается, убежит, хлопнув дверью? Откуда это необычное, шокирующее поведение, это внезапное желание бросить все? Безумная мысль разрывает душу: неужели у него есть другая женщина? Она силится сохранить спокойствие:

— Тебе не кажется, что мы заслуживаем объяснения?

— Да, — соглашается он, — но его у меня нет.

— Что-нибудь случилось? Кто-то из нас обидел тебя? Неприятности по работе? Проблемы со здоровьем? Ты заходил к врачу?