Книга Родичи - Дмитрий Липскеров

В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…

Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», — быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.

— Жить будет? — поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.

— А как же…

Дверь в операционную хлопнула.

Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно — от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».

Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…

На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.

— Что с ним?!! — изумился полковник.

— А так его убить хотели, — пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.

— Как убить!!! За что?!!

— Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.

— Да кто он такой, Алеха?! — вскричал Бойко.

— Охранник наш, — ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.

— Ну, иди отсюда, иди!

— Так точно, — отрапортовал санитар.

Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.

— Куда? Ночь на дворе!

— Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!

Ушел.

Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал Бойко. — Живем как на войне».

Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.

Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».

Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.

— Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! — проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.

Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.

— Ах, Машенька, Машенька, — бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.

Ответили сразу.

Мягкий, любимый голос с трещинкой.

— Ваня, ты?! — взволнованный до предела.

— Я, милая, я… — Глаза полковника вновь наполнились морем.

— Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..

— Прости, золотко! — Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.

— Со мной все в порядке, — сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. — Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!

Связь неожиданно оборвалась — ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.

Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.

Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…

Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…

Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.

Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.

«Господи! — взмолился свежеиспеченный майор. — Только стой так и смотри!»

Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.

А он чуть не заплакал…

Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.

Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.

Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.

— Зачем же вы ушли? — спросил майор, и она обернулась.

Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.

«Я женюсь на ней», — понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…

— Меня зовут Мария, — улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.

— Капитан Бойко, — представился и тотчас поправился: — Майор… Иван…

Она расхохоталась.

— Что вы рассматривали в небе?

— Ничего я в небе не рассматривала.

— Да нет же! — настаивал майор. — Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…

— Я смотрела не на небо, — легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. — Я смотрела на вас…