Книга Sugar Мама - Андрей Филатов

Сейчас бы омон набежал. В кольцо все блокировал и газы пустил.

Но тогда другое время было. И поколение другое. Учились жизни у старших. Старшие тоже пили. Кто что мог. А что могли – от положения зависело. А поэт Иосиф Бродский курил. Любил Бродский бродить по Таллину и курить. Он мог бы написать «далеко ли до Таллина – моя жизнь, как проталина», но не хотел. И каждый год писал к Рождеству стихи.

В Рождество все немного волхвы,

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка

грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд[24].

Горели звезды. Закончилась «Золотая осень». Зосенька вернулась, села к костру и протянула руки к остывающим углям. Тихая. Красивая. Счастливая. Я положил ладонь на ее спину. Телогрейка была влажной.

– Ты простудишься.

Она покачала головой.

– Пойдем домой? Я тебя провожу.

Мы идем по лужам. По грязи. Немые. Слепые. Две серые тени. Два человека. Женщина и мальчик. Подошла к нам собака. Понюхала. Чихнула и ушла. Нормальная собака. С четырьмя лапами. Пятой лапы мы с Зосенькой не заметили. Это только у лошадей бывает, когда они сексом занимаются. Так Гойко Митич сказал. А он-то знает.

– Зосенька, ты любишь Россию?

– Не знаю.

– А я люблю.

– За что?

– А разве любят за что-то? Любят потому что.

– Откуда ты знаешь?

– Ты ведь меня не любишь, потому что любишь Виталика. Получается, потому что.

– Я его не люблю.

– Зачем же ты…

– Затем. Ясно?

– А поэт Маяковский сказал:

«Тот, кто постоянно ясен —

тот,

по-моему, просто глуп».

– А что еще сказал твой Маяковский?

– «Маркита,

Маркита,

Маркита моя,

Зачем ты,

Маркита,

не любишь меня…

А зачем

любить меня Марките?!

У меня и франков даже нет.

А Маркиту

(толечко моргните!)

за сто франков

препроводят в кабинет».[25]

– Фу как! – поморщилась Зосенька. – Это у них там за деньги, а у нас – по любви. А у тебя есть франки? Мне завтра в Москву надо.

Я потряс карман и протянул ей деньги:

– Вот, возьми.

– Пятьдесят копеек? Отдам на майские, только напомни.

– Да ладно…

– Как хочешь. Тогда пока?

– Пока.

Светает. Зябко. Зосеньки нет, и угли в костре совсем потухли. Леха спит, подложив кулак под щеку. Рядом с ним свернулась в рогалик собака, что обнюхала нас с Зосенькой. Нюхала нас, а выбрала Леху. Наверное, запах родной почуяла.

– Русь, русь, псс-с, псс-с!

Подняла веко, шлепнула хвостом по грязи и снова заснула.

Холодно осенью по утрам. У Лехи из кармана торчит горлышко бутылки. Приберег.

Выпью немножко и верну. А зачем здесь пить? Пойду к пруду.

На пруду Гойко Митич ловил рыбу. Он стоял по колено в студеной воде и кидал в воду леску с крючком на акулу. Леска была намотана на пластмассовый воздушный фильтр от «Жигулей».

– Bay, Гойко! – радостно закричал я.

И в этот момент у него клюнуло. Здоровая, наверное, была рыба, потому что Гойко выуживал ее минут десять. За это время он помянул всех героев Гражданской войны в Северной Америке и всякий раз, когда подтягивал рыбу ближе, называл наш пруд Великими озерами. И когда он почти справился с рыбой, подтянул совсем близко и приготовился взять ее за жабры, рыба сделала из воды свечу и, показав Гойко большую красную дулю, выплюнула крючок и исчезла в зеленой жиже Великих озер.

– Сука! – сказал Гойко.

– Да, – согласился я. – Совсем как Зосенька.

– Хуже, – заметил он. – Зося Рак по гороскопу – значит, дает, если любит, а рыбы суки все – никому не дают, никого не любят.

Он вышел из воды, огляделся по сторонам, снял кожаную военную юбку и стал ее выжимать, повернувшись ко мне спиной. К его индейской заднице была прикручена ремнем большая чугунная сковородка.

– Зачем тебе сковородка? – спросил я. – Для противовеса?

– Нельзя выходить на тропу войны без сковородки, – серьезно ответил он. – Особенно в наше время.

– А что за время, если без сковородки нельзя? – удивился я.

– Плохое время, – вздохнул Гойко. – Педерасты везде.

– А кто они? Диссиденты армянские?

– Ты что, дурак? – удивился Гойко.

Я обиделся. Что он тут выпендривается – раз краснолицый, значит, все можно?!

– Ты вообще сексом когда-нибудь занимался? – спросил он.

– Я Зосеньку люблю, – признался я. – Но она не дает.

– А что делаешь? – поинтересовался Гойко. – Дрочишь?

– Ну так… – покраснел я.

– Детский сад, – снова вздохнул Гойко. – Как же ты жить собираешься, когда одни пидеры кругом?

– Все, что ли, пидеры?

Он достал из замшевой сумки переносной телевизор Sony, подключил аккумулятор и нажал на кнопку.

– В Голливуде заиграл, – похвастался Гойко. – Вещь! У вас такие скоро в Прибалтике делать будут.

На экране появилась картинка: балерины в белоснежных пачках танцевали па-де-де из балета «Лебединое озеро». Гойко защелкал переключателем. На всех каналах было одно и то же.

– Сегодня какое число? – спросил он.

– Не помню.

– А месяц помнишь?

– Октябрь.

– А вот и хрен! – сообщил Гойко. – Сегодня 19 августа 1991 года.

– Да пошел ты! – снова обиделся я. – Что я, по-твоему, совсем идиот?

– Смотри сюда! – настойчиво твердил он. – На экран смотри! Что написано, видишь?

В нижней части экрана медленно ползли буквы, из которых следовало, что сегодня, 19 августа, в стране объявлено чрезвычайное положение. Все полномочия по руководству СССР переданы Государственному Комитету по Чрезвычайному Положению.

– Три дня иметь вас будут, – сказал Гойко. – И три ночи. А ты говоришь, педерастов нет! Как же нет, если всю страну под такой балет имеют? Теперь понял?

Мне стало грустно.

– Жопа какая-то, – признался я.