Книга Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Чтобы как-то удержаться на плаву, я завела два романа с мужчинами в годах. Оба они были немного потрепанные жизнью и уставшие от разводов. С обоими честно говорила о любви, от обоих приняла предложение выйти замуж, обоим обещала подумать над их предложением. Один из них просто давал деньги, время от времени звал меня к себе на ужин, злился, если я не оставалась на ночь, а я не оставалась на ночь. Я отрабатывала деньги после ужина и ехала домой. Другой не только давал деньги, но часто приезжал в гости, спрашивал, что нужно купить, привозил необходимое и даже готовил нам обеды. Он не злился, если я не оставалась на ночь. Я ведь все равно отрабатывала деньги. Настя наблюдала за этой странной дружбой, может быть, что-то подозревая, но мы с ней никогда об этом не разговаривали. Если ей не нужно было знать, что у нас кризис с деньгами, ей определенно не нужно было знать, каким образом у меня деньги появляются. Просто странная дружба, два месяца постели с каждым ради продуктов в холодильнике, ради оплаченных счетов и карманных расходов.

Я понимала, что моя проституция не может продолжаться. И не потому, что мужчины чувствовали обман. Мне было проще обменивать любовь на восхищение и краски, но не на деньги. Поэтому, как только появилась крошечная надежда на работу, я отказала в продолжении отношений первому, всегда злящемуся. Он обиделся, обвинил меня в непорядочности и попросил вернуть все, что на меня потратил. Чтобы расплатиться с ним, мне пришлось, уже работая, еще два месяца спать с тем, кто не злился. Теперь я даже не помню, объяснилась ли уходя или просто прервала общение. Второй не потребовал никакой компенсации, да и я была в том состоянии, что вряд ли подчинилась бы. Прошло пять лет, и все эти годы он исправно поздравляет меня со всеми праздниками, зовет встречаться и не оставляет надежды на лучшее. Никто из них, по большому счету, так ничего и не понял.

Любила Настю. Мы выжили. У нас были мы, пусть она и не знала о цене. Мы читали друг другу книги, мечтали о будущем, гуляли, разговаривали о том, что внутри. Мы были счастливы. Любовь не прекращается даже с наступлением эры Адидас. Даже если тебя перепиливают вдоль, не прекращается. Не истощается. Если бы тогда я знала, что меня ждут впереди четыре года постоянной головной боли, Настиных романов, уходов и возвращений, я все равно продала бы себя. Это не сермяжная правда. Это даже не сермяжная ложь. Как лето матери с ножом в груди, как чайный сервиз отца, все это иррациональность. Это безумная любовь.

Уже после случая с заезжей монахиней Игуменья собрала всех нас и сообщила, что монастырю угрожает опасность. Сейчас мы двенадцать раз обойдем монастырь под звон колоколов и с пением тропаря. После этого опасность нас минует. Никак будущее стала видеть, подумала я. Оказалось, в монастырь пришла сестра от другой сестры, живущей в миру. Сестра, живущая в миру, была тяжело больна, но она как раз и предсказывала будущее. К ней обращались как сестры, так и обычные верующие. Она прислала Игуменье записку с предупреждением об опасности, а также с наставлением, как этой опасности избежать. В моем понимании сестра немного припозднилась. Я спросила Игуменью, почему нужно обойти монастырь именно двенадцать раз. Игуменья ответила, потому что так положено. Где так положено и кем так положено, почему не двадцать девять, почему не тридцать один, почему не сто, почему именно двенадцать, возмущалась я. Но Игуменья повела сестер обходить монастырь. Все сестры-рыбы помнили зловещую монахиню, и монастырь они обходили с очень серьезными лицами. Мы тогда промахнулись, но теперь не дадим врагу попасть в наш дом, приблизительно такой мотив руководил всеми.

Меньше всего на свете тогда мне хотелось двенадцать раз обходить монастырь, но мы уже шли, колокола звенели, мы пели тропарь, заканчивался восьмой или девятый круг, и тут Игуменья свернула наш поход. Рядом с монастырем располагалась Митрополия, в ней жил Митрополит, который вставал утром, брал бинокль и рассматривал монастырский двор. Если сестры разговаривали во дворе, он тут же звонил Игуменье и отчитывал ее за то, что сестры ведут праздный образ жизни. Конечно, Митрополит не знал, зачем мы ходим вокруг монастыря. Он нас, в общем-то, не видел. Просто слышал колокольный звон, который длился более получаса, и его это напрягло. Он вновь позвонил Игуменье и свирепо кричал в трубку, чтобы мы прекратили праздновать Пасхальную седмицу в октябре немедленно. Это «немедленно» понравилось мне больше всего. Тогда я подумала, что если для человека в принципе не существует никаких разумных доводов, если ему не нужны никакие аргументы, если он считает, что прав, всегда найдется кто-то, всегда придет кто-то, кто скажет ему «нет». Нет, не прав ты. Так что звонить в колокола мы не будем, сестер свернем, и, что самое удивительное, ничего страшного после этого не случится.

Мы смешные люди, мы всегда делаем одно и то же, всегда. Игуменья, которая, совершив ошибку, споткнулась все там же, все на том же. Это мистика. Митрополит, каждое утро разглядывающий монастырский двор и считающий своим долгом следить за тем, чтобы сестры не слонялись во дворе праздно, хотя он не был нашим духовником. Сестры, точная копия рыб, не перечащие Игуменье потому, что есть в монастыре такая штука, как послушание. Не выполнение работ, подчинение. Сестры читали Жития Святых, читали о послушнике, сажавшем капусту черенком вверх, и о другом послушнике, годами поливавшем воткнутую в землю сухую палку. У первого послушника капуста выросла капустой, у второго палка стала деревом, они верили в то, что их наставники не могут ошибаться. Это сестры понимали точно. Не то чтобы мне хотелось думать, что Игуменья ужасно далека от святости, и не то чтобы мне хотелось думать о себе, будто я совершу подвиг тех послушников. Мне было понятно, что мы живем в такое время, когда капуста больше не будет расти, если ее посадить черенком вверх. Наше время, это время чудес, которые нужно уметь видеть, и послушание, как составляющая монастырской жизни, тоже приобрело иной смысл. Возможно, только для меня, возможно, в плане общем. Но если Игуменья торопила сестер, поливающих помидоры, тогда как в небе сгущались грозовые облака, я понимала, мы напрасно тратимся. Даже те, кто при словах, сестры, поливайте помидоры быстрее, скоро начнется дождь, делал лицо рыбы, не могли не осознавать бессмысленность такого послушания. Роптали все. Все и всегда роптали. Разгружая машины кирпичей, перебирая картошку, умирая на строительстве митрополичьей гостиницы, шлифуя доски наждачной бумагой, глотая древесную пыль или отправляясь в скит доить коров. Можно принудить себя делать то, чего тебе делать не хочется. Определенно можно, ведь кто-то должен это сделать, все равно сделает. Другая сестра, так же как и ты, будет здесь трудиться. Ты ничем не лучше ее, это правда. Но отключить мозг тогда, когда он отказывается делать то, чего делать в принципе не следует, для меня не представлялось возможным. Тогда я вполне отчетливо видела цикличность других и совсем не думала о том, что ждет меня дальше.

Настя ушла в четвертый раз, а я устала. Мне больше не хотелось строить здесь. Если Настя не уйдет навсегда, она навсегда останется тенью. Не в моем, в своем понимании. Она уже именно так идентифицировала себя, кто мог разубедить ее. Эта ломка Женечки Базарова длилась бы вечно. Настя не понимала, что дает мне больше, чем я даю ей. Не завтраки, не кошечки-рыбки, не подарки, нет. Не понимала, что подрывает мою веру в собственную непогрешимость и всеведение. Она никогда не умела видеть того, что дает. Я никогда не умела сказать ей, что она не видит. Так и оставалась человеком, который, по ее мнению, дорого стоит. Она оставалась человеком, который дорого стоит для меня. Я любила в ней себя, потому что меня в ней было много. Очень много.