Книга Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман - Марлена де Блази
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Свободны для чего?» — спросил меня возлюбленный, не вынимая сигареты изо рта. «Быть вместе. Мы ведь этого хотели?» — ответила я. Его колебания были видны невооруженным глазом. Сквозь новую затяжку дыма я расслышала: «Дура». Он, должно быть, еще что-нибудь говорил, но я не запомнила. Я встала и добрела до туалета. Я чувствовала себя настолько больной, что не могла собраться с силами и выйти. Служащая комнаты отдыха ждала, когда я наконец появлюсь, с мокрым полотенцем в руках. Она подхватила меня, посадила. Я попыталась улыбнуться, объяснить свое состояние возможной беременностью. «Нет. Это — разбитое сердце», — сказала она. Французы говорят, что сердце женщины разбивается всего однажды. Я умудрилась превратить свою жизнь в осколки дважды за одну неделю.
Так мы и лежали, пока Фернандо не встал надо мной на колени, не обнял и не сказал:
— В этом мире нет муки тяжелее, чем нежность.
Я предоставляла моему герою возможность посмеяться так же часто, как давала ему повод для крика. Например, его коллеге по работе в банке, уроженцу Пизы, я сообщила, что нахожу piselli одними из самых приятных людей в Италии. К сожалению, в действительности я сказала, что считаю добрыми людьми горох. Piselli — горох. Граждан Пизы называют pisani. Синьор Муцци был любезен и не среагировал на мою оплошность, но он очень болтлив, и украшенная подробностями и преувеличениями история, поводом к которой послужила моя оговорка, долго развлекала клиентов и обслуживающий персонал.
Не страдая комплексом неполноценности, я не имела ничего против пародий на свою персону. Радуясь каждому новому дню, я не слишком обращала внимание на внутренний дискомфорт: некую печаль, то исчезающую в глубине души, то вдруг приливающую с новой силой, ностальгию. Это чувство не было окрашено трагическими нотками и не противостояло обилию впечатлений новой жизни. Я тосковала по общению на родном языке, по звукам английской речи. Мне важно было понимать и быть понятой. Конечно, я знала, как себя утешить.
В Венеции живет немало людей, для которых английский является родным. Я нуждалась в приятельских отношениях. Мне необходим был кто-то, кто принимал бы мою кипучую натуру как данность.
Я чувствовала себя неуютно в жестких рамках bella figura, внешней видимости, столь значимой в глазах итальянцев. Американец сказал бы, что это победа стиля над сущностью, но итальянец возразит, что стиль и есть часть сущности: элегантность в одежде, манере поведения возведена в культ. Это касалось и правил общения: существует традиционный набор вопросов и ответов. Фернандо — мой scudiero, рыцарь без страха и упрека, как мог помогал мне, стараясь не дать попасть в неловкую ситуацию с шепотками за спиной. Всякий раз, когда мы выходили в люди, он хлопотал вокруг, стремясь, чтобы мне было комфортно с окружающими, а окружающим со мной. Бесполезно. Часто я ощущала себя героиней комических куплетов, и губы у меня были накрашены слишком ярко. Не удручаясь всерьез из-за собственных промахов, я рвалась общаться. Мне же все было интересно: и я улыбалась, знакомилась, приглядывалась, восхищалась. Но хорошо нам с Фернандо было, только когда мы оставались вдвоем.
— Calma, tranquilla, будь сдержаннее, — советовал он, традиционная реакция на каждый мой поступок, выходящий за рамки протокола. Стремление сохранить лицо при любых обстоятельствах, легкая отстраненность, невозмутимость — невербальная составляющая итальянского языка, которой я не владела. А ведь Миша меня предупреждал.
Уроженец России, Миша эмигрировал в Италию, как только получил медицинский диплом, и почти десять лет работал в Риме и Милане, пока не отправился осваивать Америку. Впервые мы встретились в Нью-Йорке. А более близкими друзьями стали после того, как он переехал в Лос-Анджелес, я — в Сакраменто. У Миши на все есть собственное мнение. Он навестил меня в Сент-Луисе сразу после того, как я встретила Фернандо, и мы проспорили в течение всего долгого обеда.
— Что ты делаешь? Зачем тебе этот мужчина? У него нет никаких ярко выраженных достоинств, любезных женскому сердцу, чтобы нестись через океан и бросаться ему на грудь, — сердито выговаривал Миша голосом Григория Распутина.
Он пугал разницей культур, невозможностью полноценного общения, даже радость простой беседы станет недоступна.
— Когда ты действительно научишься думать и говорить на другом языке, это не то же самое, что родной язык. Никогда ты не будешь до конца понимать их, а они тебя. И это момент принципиальный. Ты не сможешь без слов, без чудных фраз, которые ты выпеваешь с такой мягкой, душевной интонацией. Кто тебя услышит, оценит?
Хотя это был монолог, не требовавший ответа, я вскинулась.
— Миша, я впервые в жизни так люблю. Что странного в том, что я стремлюсь соединиться с человеком, живет ли он в Эль-Пасо или Венеции? — спрашивала я. — Я не культуру выбирала, а мужа, друга, любовника.
Он был безжалостен.
— Кем и чем ты там будешь? Средиземноморская культура вообще и итальянская в особенности скроены и работают по другим меркам, тебе абсолютно неизвестным. Тебе уже не девятнадцать, как ты помнишь, и лучшее, что они будут думать, — наверное, когда-то она была ничего. Было бы неплохо, если бы ты создала впечатление, что у тебя водятся денежки, преувеличение в данной ситуации уместно. Деньги очень украшают женщину. Этот твой прыжок в неизвестность без парашюта заставит большинство относиться к тебе настороженно и задаваться вопросом: «Чего же она добивается?» Твои резоны для них не очевидны, что оставляет место для домыслов. Каждому действию соответствует противодействие. Я не думаю, что это специфика именно итальянского общества, но защита собственной среды от чужеродных влияний и теперь не менее сильна, чем, скажем, в Средневековье. Ты умна, а для них еще и избыточно искренна. Слишком много от Поллианны, на их вкус. Твое вечное стремление к обновлению не встретит ни одобрения, ни понимания. Вот был бы Фернандо богатым старым подагриком, женившимся на молоденькой, это в схему укладывается, — ерничал Миша.
— Почему ты не можешь просто согласиться с тем, что и у меня есть право на счастье? — спросила я.
— Счастье? А что это такое? Счастье для камней, не для людей. Время от времени наши жизни освещаются чем-то или кем-то. Эту вспышку мы и называем счастьем. Ты непредсказуема, что по их стандартам серьезный недостаток, непринужденности-то им и не хватает, — медленно, раздельно внушал он.
— Мне не важно, что обо мне будут думать, — сопротивлялась я.
— Всем важно, — припечатал Миша.
Я всегда доверяла Мишиным суждениям, поверила и тогда, но его взгляд на вещи казался мне слишком уж мрачным, я и так чувствовала себя неуверенно. А теперь, когда жизнь доказала его правоту, лучше не стало.
Фернандо, не без робости, начал представлять меня то одному знакомому, то другому, во время случайных встреч на улице, на пароме или вапоретто, в газетном киоске, по воскресеньям утром, когда мы останавливались выпить по бокалу «Апероля» в «Чиццолин» или посидеть у «Тита» над замороженными металлическими вазочками gelato di gianduia, шоколадного мороженого с орехами. В уикенды мы шли гулять по направлению к Альберони, с остановкой в «Сантане», где варили лучший на острове кофе, пекли печенье с ромовой и шоколадной начинкой, а позже вечером заглядывали снова, ради теплых ватрушек с рикоттой и бокала «Просекко». Но несмотря на многолюдство, общаться друг с другом здесь не принято. Местные жители приходили или поодиночке, или своими компаниями. Так было в баре, так было и на всем острове. Я узнала, что Lidensi, жители Лидо, с которыми Фернандо приятельствовал, почти все соблюдали ритуал общения в «пять фраз». Их расположение демонстрировалось при встрече несколькими словами о погоде, воздушными поцелуями на прощание и обещанием позвонить. Но на Лидо никто никогда никому не звонил.
