Книга Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет

— Больше ничего.

— В Айн-Пе тебя вызывали?

— Нет… Ладно, а как же мы в Батум-то поедем? — Внезапно меня осенило: — Послушай, а ведь здешний губернатор — один из воспитанников моего деда. Пойду-ка я к нему, попрошу у него нам бумаги.

Юсуф задумался:

— Мысль неплохая.

Мне до сих пор не приходит в голову спросить Юсуфа, чем он занимается в Трабзоне.

— Ты делай бумаги для себя, Ахмед. Делать пропуск нам обоим будет подозрительно. А я придумаю что-нибудь и через три-четыре месяца приеду. И давай больше здесь не встречаться.

— А в чем дело?

— Ты здесь кому-нибудь рассказывал о суде Болу, о мутасаррыфе?

— Кому же мне было рассказывать?

— Не знаю, от тебя всего можно ждать.

— Почему от меня можно всего ждать? Ты чего-то боишься, Юсуф. Ты в чем-то замешан? Кстати, послушай, здесь ведь что-то произошло.

— Кто тебе сказал?

— Хозяин гостиницы… Да и хозяина кофейни я спрашивал.

— Болтаешь то, что не надо!

Он оглянулся.

— Чего ты постоянно оглядываешься?

— Смотрю, не следит ли кто за нами.

— Почему за нами должны следить?

— Ты что, думаешь, в Айн-Пе не знают, что мы затеяли в Болу? Послушай меня, Ахмед, — он понизил голос, — Мустафу Субхи убили, и его товарищей.

— А кто это такой — Мустафа Субхи?

— Турецкий большевик.

— Где, как их убили? За что убили?

— За то, что они большевики.

Мы вышли на холм, поросший соснами. Юсуф сказал:

— Мустафа Кемаль вызвал их из России. Субхи был в России военнопленным, а потом примкнул к большевикам. Среди них были и такие, кто приехал из Стамбула. В Баку собирался какой-то конгресс, что ли, вот они туда и ездили.

— И что потом?

— Получив приглашение от Мустафы Кемаля, они приехали на границу. Их встретил Казым Карабекир-паша.

Мы сели под сосной. Погода стояла чудесная. С Черного моря веет легкий ветерок.

В Эрзуруме из хаджей, улемов[34]и прочего собачьего сброда создали общество, кажется, «Защиты священных реликвий». Еще на въезде в город освистали, камнями закидали тарантасы, на которых ехал Субхи со своими товарищами. «Они хотят сделать наши мечети стойлами для ишаков!», «Они хотят сорвать с наших жен чаршафы!», «Они хотят, чтобы мы надели шляпы!» — кричала толпа. Ну а Карабекир отнял у них оружие и отправил их в Трабзон.

Черное море простирается во все стороны, без конца и без края. Ни пароходного дыма, ни паруса.

— Здесь они ночью усадили всех на катер в Дейирмен-дере. Все это двадцать восьмого января было. Есть здесь один такой Яхья, староста лодочников, собака из собак. Прихвостень Хромого Османа. Вскоре после того, как катер с Субхи и его людьми вышел в море, Яхья сажает своих людей на другой. И они берут первый катер на абордаж неподалеку от Сюрмене. Говорят, вместе с Субхи было пятнадцать человек. Субхи и жену свою привез. Жена — русская. Говорят, схватка длилась около двух часов. В какой-то момент в руки Субхи попадает винтовка. Только он собирается выстрелить, как один из трабзонских псов стреляет в Субхи сзади, попадает в затылок. Других тоже перебили, кого зарезали, кого придушили, привязали к ногам камни, железо, побросали в море. Русскую увезли в Трабзон. Говорят, красивая женщина. Сидит взаперти дома у Яхьи. В Анкаре до сих пор боятся, что после такого здесь что-то случится.

— В Трабзоне есть кто-то из наших?

— Не знаю. Айн-Пе начеку.

А Черное море все такое же пустое и светлое, без конца и без края.

* * *

Ахмед ждал Юсуфа в Батуме не три месяца, а целых шесть. Юсуф не приехал. Он вернулся в 1924 году в Стамбул, занялся торговлей. Разбогател. Обанкротился. Начал промышлять контрабандой. В 1934-м погиб средь бела дня в Стамбуле, на Юксек-калдырым, от пули полицейского.

* * *

Портрет Мустафы Субхи я впервые увидел в Батуме. В Москве два или три раза перерисовывал его, чуть увеличив. В пенсне, с густыми черными усами. Один из самых уважаемых и, что самое важное, самых любимых мной людей на земле.

Я в Батуме, гуляю по парку. Я голоден. В кармане — пара миллионов рублей. На прошлой неделе я продал свой чемодан. Думал, он кожаный, оказалось — из клеенки. Рядом с кинотеатром — чайная, выпить бы в ней чаю, да не с сахарином, а с сахаром, вприкуску. Слушаю ропот моря. Нет никакого желания идти смотреть на развалившихся на пляже голых женщин.

А вчера вечером я был на пляже. Небо пасмурное. В теплой тьме тихое море отливает таинственным блеском. В голове у меня только убийство Субхи. Когда пароход, привезший меня в Батум, проплывал мимо Сюрмене, я взглянул на берег.

Зеленые холмы, песчаный берег, белеющие домики. Обычный берег нашего Черного моря. Только вот именно к этому берегу подплыл ночью катер с Субхи и его товарищами, и они видели лишь мерцающие на берегу огоньки. А может, и не видели. Может быть, хлопьями сыпал снег. Каким было море — спокойным или штормило? Команда катера знала, что всех пассажиров убьют. Неужели, зная это, матросы разговаривали с ними как ни в чем не бывало? Может быть, они угостили их табаком, может быть, прикуривали от их сигарет? А о чем говорил Субхи со своими товарищами? Неужели они не догадывались, что их убьют? Или что-то почувствовали? Когда? Еще в Эрзуруме, когда в правительственном особняке у них отобрали оружие? Может, они заподозрили что-то, когда на подъезде к Эрзуруму их тарантасы забросали камнями? Смеялся ли про себя Казым Карабекир-паша, когда разговаривал с людьми, план убийства которых он готовил словно военную операцию? Теперь я знаю: паша одержал победу над армянскими дашнаками с помощью турецкой роты Красной Армии, созданной Субхи в России из турецких военнопленных. Этой победой, которой он будет хвалиться до конца своих дней, он был обязан Субхи и его товарищам, людям, которых он отправил в Трабзон на смерть. Бросили ли Субхи с товарищами в тюрьму, когда они приехали в Трабзон? Если бросили, то они, конечно, что-то заподозрили. А если не бросили? О чем они подумали, когда на водных просторах перед Сюрмене они увидели, что их быстро догоняет какой-то катер? Что тот идет в Батум за боеприпасами? Или же этот катер внезапно вынырнул из снежной тьмы перед их бортом? Но шум его они наверняка слышали. А может, и не слышали из-за шума волн и собственного мотора. Но если слышали, неужели подумали: «Это едут сообщить о приказе из Анкары, нас помиловали и зовут обратно»? Или же поняли, что к ним приближается их смерть? Они были самыми умными людьми из когда-либо взращенных моим народом. И не только самыми умными, но и самыми мужественными, самыми истинными турками. Кто другой так сильно, как они, любил нашу землю и живущий на этой земле мой народ, полуголодный, измученный малярией, ослепший от трахомы, одетый в лохмотья, пашущий свои поля из камней на заморышах волах, который, во вшах четыре года проливая кровь на четырех фронтах одновременно, теперь сражается на новых фронтах? Кто среди нас так сильно, как они, поверил в человеческую красоту, добро, надежду? Я вижу лицо Субхи, только его лицо, лица остальных скрыты дымкой. Я вижу шеи, спины, грудь тех, кому предстоит быть убитыми, но лица их — в тумане. Я вижу руки, винтовки, пистолеты, ножи, веревки, даже искривленные под усами их рты. Перед глазами у меня — пистолет трабзонской собаки Фаика. Я вижу и его лицо. Утиный нос, смуглая кожа — я вижу его руку. Он приставляет пистолет к затылку Субхи. Я вижу, как Субхи роняет винтовку. Субхи падает за борт в море. Хотя, может быть, за борт он не упал, а упал на палубу, и теперь к его ногам привязывают железо. А затем бросают в море. Раньше остальных. Остальные. Мне известно имя одного из них: Неджат. Он стамбулец. Учитель. Заглох ли двигатель в моторном отделении катера или продолжает работать? Невозможно представить двухчасовую схватку на катере человека, который не умеет убивать и безоружен, с людьми, которые вооружены ножами, винтовками, пистолетами и умеют убивать. Я вижу не лицо стамбульца Неджата, а его шею. К его шее веревкой привязан камень. В море бросили Неджата. Может быть, он был еще жив, лишь тяжело ранен. Я вижу мерцающие на берегу огоньки. Я слышу рокот темных волн, расступившихся и вновь сомкнувшихся. Волны расступились и вновь сомкнулись пятнадцать раз.