Книга Плохой мальчик - Денис Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А сама перебрала струны и громко запела:
Ехали на тройке, хрен догонишь,
А вдали мелькало, хрен поймешь…
– Какая у вас гитара красивая, – сказала Мадонна.
– Возьми себе, – сказала Тося Чугун. – У нас сыночек был. Восемь лет было. Утонул в Иртыше.
– А как его звали? – спросила Мадонна.
– Отвяжись! – закричала Тося Чугун и вдруг повалилась с табурета.
Но никто ни разу не спросил, откуда у Мадонны такая хорошая гитара. Хотя она играет на ней и поет разные песенки. «Браво, Мадонна!» – кричат ребята. А она трынькает ногтями по струнам и раскланивается.
Алена сидела за столом и читала роман писателя Абрикосова. В рукописи. Абрикосов был переводчик с немецкого, но на самом деле он, конечно, был настоящий писатель.
Они познакомились в редакции, куда Алена принесла свои стихи. Редактор ее остроумно обхамил: «В ваших стихах есть отдельные удачные слоги». Абрикосов как раз сидел там и пил чай, но смеяться не стал, а проводил до метро, потом позвал к себе пить чай, и она у него незаметно осталась жить. Он зарабатывал мало, а она вообще ничего. По вечерам он ей рассказывал про литературу, он был страшно образованный, вся квартира – сплошные книги.
Это был второй роман, Абрикосов ей говорил. Первый он уничтожил.
Читать было интересно, но трудно. За каждым непонятным словом Алена лезла в энциклопедию. Потом вынимала спичку из коробка и клала на краешек стола. Через два часа получилось двадцать восемь спичек, и они кончились. Алена пошла на кухню за вторым коробком.
Тут щелкнул ключ в замке, и вошла тетка лет сорока, красивая и модная. Запахло незнакомыми духами. Она вперлась прямо в кухню. Поставила на стол пакеты.
– Вам кого? – спросила Алена.
– Добрый ангел прилетел, – сказала тетка. – Давай, деточка, разложи продукты. И прибери в доме, под ногами хрустит, срам какой. И запомни: он засранец, но добрый. Вот я ногу сломала, он мне по восемь часов массаж делал.
Это была скрипачка Ася Гринецкая. Когда-то она была девочка из Гнесинки; они прожили десять лет, но она уж очень сильно рвалась вперед и вверх.
– Все выше, и выше, и выше! – иронически напел Абрикосов.
– А чего плохого? – сказала Алена. – Она же свой успех развивала, так?
– Так, так. – Он поморщился. – Но я тут при чем?
Алена хотела спросить: «А зачем ты у нее жратву берешь», но удержалась. И спросила:
– А когда я стану знаменитая, ты меня тоже бросишь?
– Никогда, – сказал он.
Непонятно, что он имел в виду: что он ее никогда не бросит или что она никогда не станет такая знаменитая, как Ася Гринецкая.
Она дочитала роман, и ей не понравилось.
Даже странно. Она просто обожала Абрикосова. Преклонялась перед его умом и душой. Но ум одно, душа другое, а талант и вовсе третье, подумала Алена и удивилась, что думает такими словами; это ее Абрикосов научил разбираться в жизни и литературе. Кто она без него? Темная девочка из пединститута с дикими стихами и океанскими амбициями. Но роман все равно был плохой.
Она собиралась ему прямо это сказать, но все не случалось: то его не было дома, то она уходила на вечер молодых поэтов. С одного такого вечера она уехала в Питер, там была большая тусовка с художниками и режиссерами. Позвонила уже оттуда и сказала, что вернется не знает когда. Хотя это, конечно, нечестно. Но что поделаешь.
Через месяц Абрикосов сидел в кабинете у старого приятеля, который вдруг заделался кинопродюсером. Приятель объяснял, почему сценарий не годится.
– Ты только цени откровенность, – говорил он через каждое слово.
– Спасибо, уже оценил, – сказал Абрикосов и вышел.
Там был садик, в садике лавочка, а на лавочке сидела девочка.
Очевидно, актриса, которую не взяли на роль.
Жил-был художник один. Потом он умер в глубокой старости.
На самом деле жил он, конечно, не один. Он был женат, причем не раз. Еще у него было несколько любовниц. Были также дети – от законных жен и от любовниц тоже.
Когда художник умер, все вдруг начали выяснять, кого же он любил по-настоящему. Кто был его музой и вдохновительницей, прибежищем усталой души и вообще главной женщиной его жизни.
Выясняли это разные пожилые дамы. И дети – особенно дочери – давно скончавшихся пожилых дам. Поскольку художник, как было сказано, умер в весьма преклонном возрасте.
Ситуация усложнялась тем, что этот художник не изображал женщин. Мужчин, правда, он тоже не жаловал. Равно как детей, стариков и прочих ни в чем не повинных мирных жителей. Так что нельзя было ткнуть пальцем в женский образ на картине и воскликнуть – вот она! Потому что на его картинах были разные кубики и цилиндрики, разводы и полосы.
Но тем легче было доказывать, что она – это мадам такая-то. Правда, опровергать это тоже было нетрудно. Этим и занимались претендентки и наследницы претенденток.
Кстати сказать, о наследстве речь не шла, потому что все свои картины, деньги и знаменитую виллу престарелый художник еще при жизни завещал музею своего имени. Точнее сказать, музею себя. Он и жил-то в последние годы в своем доме как в музее, выходя к посетителям в качестве экспоната.
Теперь туда стали ездить разные пожилые дамы, и каждая намекала визитерам, что она и есть главная муза и основная вдохновительница. Иногда случались неприятные стычки. Что касается последней законной жены, то ее никто в грош не ставил. Потому что художник женился на ней в семьдесят девять, а ей тогда было девятнадцать. Правда, они прожили вместе четырнадцать лет, то есть гораздо дольше, чем некоторые спутницы его юности, – но все равно.
Хотя она была серьезная женщина и издавала дневники своего покойного мужа.
В одном из них был такой пассаж:
«Вчера мне вдруг приснилась она. Мы обнялись и легли на ковер. Я ощущал не страсть, но какую-то странную, дотоле не испытанную нежность, у меня дрожало сердце и наворачивались слезы, когда я прикасался к ее плечам и целовал ее глаза и губы. Я был счастлив».
И потом сразу – про светотень у Моранди.
Каждая из претенденток доказывала, что она – это она и есть. Или ее мама, коли в дело вступали дочери покойного. Но доказать ничего было нельзя, потому что запись была очень поздняя. Почти предсмертная.
Все хотели раскрыть тайну.
Тайну знала его последняя жена.
Художник на самом деле был однолюб. Он любил только свою работу. Впрочем, женщин он тоже любил, но как тот грузин из анекдота: целовать любил, а так – нет.
Так он любил свою картину, которую писал сейчас. Когда заканчивал – разлюблял и полюблял следующую.
