Книга "Артиллеристы, Сталин дал приказ!" Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин

— Так что давай! Сегодня ночью чтоб был у меня!

Вот почему я так не хотел покидать это гнилое и опасное место. Но когда я сказал о возвращении своему телефонисту, он обрадовался: наконец-то можно вернуться к своим. Для меня же это повышение по должности и уход из-под носа у немцев были равносильны смертному приговору. Пусть я тут у черта на рогах, но все же — по эту сторону от немцев. А за «языком» надо лезть за их передний край, да и обратно вернешься ли…

Кому на фронте жить хорошо

Пришел я после возвращения в дивизион принимать взвод разведки и поразился. Ребята не умываются, не бреются, валяются на лежаках, задрав вверх ноги, и молчат. Они так переживали гибель своих товарищей, что на всех напала полная апатия. Подумал, хорошо еще, что не знают они о приказе Гордиенко готовить их к поиску, сам я пока и не заикался, что скоро предстоит им повторить роковой путь своих погибших товарищей.

— Ребята, — обращаюсь к ним, — русские солдаты испокон веков перед боем брились, одевались в чистое белье, чтобы умереть с честью, а вы даже умываться перестали. Неужели в жалком виде умереть легче?

Много мне пришлось потрудиться, чтобы войти в контакт с разведчиками. Первым делом сходил с ними в баню. Баня — это четыре столба, обтянутые с боков плащ-накидкой, сверху дырявая бочка, одни льют воду, а другие моются. После бани побрились, привели в порядок оружие. В дальнейшем я все время был с ними вместе: дежурил, спал, ел, рыл землю. Постепенно разведчики ко мне привыкли, стали уважительно относиться, доверять и приняли меня как командира. Однажды мы проанализировали ошибки погибшей группы и исподволь стали разрабатывать план нового поиска.

Неожиданно занятия наши прервались. В конце августа меня приняли кандидатом в партию, и тут вдруг, когда я готовил разведчиков к поиску, вызвали в политотдел дивизии получать кандидатскую карточку.

Ночью я пробрался в тылы полка и оттуда в тылы дивизии. Располагались тылы километрах в пятнадцати от нас, в районе деревни Дешевки. Немцы сожгли подо Ржевом все деревни, поэтому штабные и тыловые люди жили, как и мы, в землянках. Только находились их землянки за километры от передовой. Здесь не стреляли и можно было ходить в полный рост. Да и землянки у них выше человеческого роста, как комнаты, и с дверями, а сверху защищены накатами из толстых бревен. Да уж, не то что у нас: конура, прикрытая сверху какою-нибудь жестянкой от крыла самолета, чтобы земля не сыпалась, а дверью, как правило, служит плащ-накидка; протиснешься туда из траншеи, как сурок, и сидишь согнувшись — но радости нет конца! Ни дождя тебе, ни ветра, да и пули не залетают! Только вот мины, проклятые, попадают иногда сверху, но это редко бывает, кому не повезет.

По наивности я думал, что меня, лейтенанта с передовой, встретят и сразу вручат документ. Но часовой сказал: «Жди утра». Было прохладно, я устал, а отдохнуть негде, в блиндажи не пускают. Хорошо, что я сухой был. Присел на пригорке. Вскоре взошло солнце, теплее как-то стало.

Все в тылу показалось мне странным. Первое, что поразило в жизни тыловиков, — время подъема. Уже и солнце взошло, а они всё спят. У нас на передовой с рассветом уже стрельба идет, все люди на ногах, бывает, и всю ночь в мокрой траншее протопчешься. А тут спят себе часов до восьми, поднимаются, когда солнце припечет. Вот и приходится сидеть дожидаться начала их рабочего дня.

Часовой, пока сидел возле него, подружился со мной. Высокий, гибкий, чернявый быстроглазый парень, мне ровесник. Взял бы его к себе в разведчики, но он испорчен: хитроват и плутоват. Интересуется, как там у нас, на передовой, сетует на жизнь свою. Оказывается, у них тоже не всем поровну, а смотря чей ты ординарец: один имеет доступ на продовольственный и вещевой склады, другой за булочками в полевую пекарню наведывается, а то и в санбат за марочным вином, которым положено раненых лечить, а его начальники попивают; иных же большей частью за бельем посылают, в банно-прачечный отряд.

— Но и там поживиться можно, — подмигивает мой новый знакомый, — там же одни девушки работают.

Наконец из блиндажей прокуратуры, политотдела, редакции дивизионной газеты и всяких других служб один по одному начали выходить заспанные, в нижнем белье люди. Зевая, протирали кулаками глаза, взглядывали из-под ладони на солнце и медленно брели к хорошо оборудованным туалетам, тоже на всякий случай прикрытым сверху мощным накатом. Жмурясь на яркий свет, так же медленно возвращались в свои блиндажи. Нет, у нас на передовой так не походишь. Помню, впервые, когда еще не закрепились, не было сплошных траншей, тем более отхожих мест, только человек наверх сунется по нужде, а немец не дремлет: трах — и нет солдата. Печально было видеть, как гибнут люди в таких позах. И ведь находились шутники, зубоскалили и по этому поводу, не от вредности, конечно, — больше, чтоб себя подбодрить.

Люди в исподнем неспешно, со смаком умывались, ординарцы обихаживали начальство: одни внимательно, не отрываясь, сливали воду, другие занимались одеждой: чистили ее и любовно, двумя пальчиками, снимали пылинки, кто-то драил сапоги, другие уже несли в блиндажи котелки с завтраком. Спросил у одного в кальсонах:

— Когда кандидатские карточки будут выдавать?

— У нас рабочий день с девяти, — чинно ответил он.

Я возвратился на свой бугорок. Ко мне подошли еще два офицера, тоже пришли с передовой — получать партбилеты.

Ждем. Вдруг в одном большом блиндаже, покрытом шестью накатами бревен, послышался дружный хохот. Я не удержался, пошел узнать, над чем гогочут, и заодно поразмяться. Заглянул в открытую дверь блиндажа. На низких нарах ночевало вповалку человек семь-восемь, старший из них, редактор дивизионной газеты, ревниво оберегал свою фронтовую подругу, тоже военнослужащую, от остальных: на ночь отделял ее от соседей узкой длинной фанерой. Под утро над ним пошутили: переставили фанерку между ним и подругой, а сосед, находившийся в «заговоре» с остальными, когда проснулся ревнивец, сделал вид, что обнимает спящую женщину. «Полевой муж», не открывая глаз, протянул руку к подруге и, как ужаленный, отдернулся, наткнувшись на фанерку, отшвырнул преграду, а там… Вскочил, разразился шумной бранью — тут-то и поднялся хохот. Да, не без зависти подумал я, ничего себе, весело живут на фронте ребята. Без особого риска, шутя и балуясь. У нас так не побалуешь, спим одетые, в сапогах, только ремень на две дырки ослабишь, а чуть что, с оружием выскакиваешь в траншею. Одно только всюду общее — конечно, и мы балагурим, без этого не проживешь.

Только часов в двенадцать мы получили свои документы. Никто нас не покормил, не спросил, как мы воюем. Лишь часовой интересовался, и то только потому, что начальство пригрозило отправить его в пехоту. Майор же из политотдела театрально пожал мне руку, похлопал по плечу и сказал:

— Бей фашистов, воюй как коммунист.

Шел я к себе на батарею и думал: лучше бы в траншее вручили, как в газетах пишут, не отрывали от дела.

За «языком» под Ржевом

19 ноября выпал большой снег. В ночь на 20-е мы облачились в белые маскхалаты, взяли оружие и отправились в первую траншею: пришло время идти в тыл к немцам за «языком».