Книга Звук моего голоса - Рон Батлин

И полных бутылок тоже больше нет. Как и полных отличников. Ты помнишь: на некоторых экзаменах ты начинал как полный отличник, двадцать баллов, и каждый раз, когда ты делал ошибку, ты терял балл. Тебе давали двадцать баллов и шанс потерять их за двадцать раз. Ощущение вот какое: двадцать баллов, когда ты родился — и чуть ли не мгновенно кто-то низводит тебя почти до нуля. Вровень с собой.

Сегодня ты уже забыл, что когда-то обладал чем-то большим, и не надеешься на что-то лучшее.

Но порой, особенно когда ты пьян, ты вспоминаешь, каково быть полным отличником и терять драгоценные баллы. Тогда, вместо того чтобы оставаться на близком к нулю уровне, как обычно, ты камнем бросаешься в отрицательные величины. Много пить — это тяжелая работа. Практика приводит к несовершенству. В тот вечер, сидя у себя в офисе вместе с Дворжаком и Курвуазье, ты, наверное, достиг минус двадцати. Ты понимал чувство потери, как никогда ранее. Казалось, ты отдаляешься все дальше и дальше — но от чего? Ни малейшего понятия. Только одно — чем больше ты пил, тем труднее, тем больнее становилось; и этим расстоянием, казалось, измеряется горе, которое ты испытываешь. Горе — по чему? Опять ни малейшего понятия. Хотя больно. Ужасно больно. И вот…

Пальто. Закрыть дверь офиса, пройти вдоль прозрачных стен от пола до потолка, лифт, стеклянные двери, подъезд, главный выход.

Магазин с патентом на продажу спиртного навынос, на всякий случай. Тот самый случай, чуть не сказал ты продавцу, едва не засмеявшись вслух. Потом по узкому переулку к станции, почти не касаясь земли, зато цепко хватаясь за кирпичную стену.

Платформа. Поезд достаточно пуст, чтобы провозгласить тост за отсутствующих друзей.

Потом дом. Свет в спальне горит. Отомкнуть дверь и — вверх по лестничному пролету, который изгибается из стороны в сторону в горячке летнего вечера. К двери, где, размазываясь, скачут цвета: знакомый экран телевизора со сбитой горизонтальной разверткой.

Потолок начинает медленно раскручиваться, как карусель, прижимая тебя к изголовью кровати, стоит только закрыть глаза.

Ты открываешь их, и комната постепенно замедляет движение. Мэри?

Она уже в постели.

— Ты в порядке, Моррис? — спросила она. Разумеется, у тебя все в порядке. Поцелуй мог бы доказать, что рай и ад находятся в одном и том же месте — об этом ты попытался ей рассказать. Ты поцеловал ее. Потом поговорил о любви в течение десяти минут, обняв ее так энергично, что кровать сбросила тебя на пол.

Стараясь успокоить вращение земли, ты расставил ноги пошире, словно находился в центре вращающегося волчка. Не двигаясь ни вперед, ни назад, поддерживая комнату в ее изначальном равновесии. Когда Мэри села на постели, тебе пришлось сделать шаг назад для компенсации, при этом протянув руки в ее сторону, чтобы она не беспокоилась.

— Всеххрршо, Мэри, — сказал ты ей. — Нет проблем.

Еще никогда тебе не приходилось так ощущать природу равновесия и равновесие природы — это ты произнес вслух, — что удерживает все вместе. Неосторожный жест или высказывание могут уничтожить целое здание или по крайней мере вызвать трещины от края до края. Никогда у тебя еще не было такой уверенности в своей способности удерживать все вместе: как будто ты протянул руку и касался всего мира одновременно.

Ты стоял совершенно неподвижно; вдалеке раздался гудок поезда.

— Даже это, — сказал ты ей, — даже это является частью того, что я чувствую по отношению к тебе.

— Моррис?..

Но ты хотел объяснить, как все начинают жизнь с двадцатью баллами, и теперь, когда ты достиг минус двадцати, только знак «минус» не дает тебе стать полным отличником. Если удастся стереть знак «минус», сказал ты ей, у тебя снова будет двадцать баллов. Все так просто, так просто…

— Ложись в постель, — уговаривала она тебя. Она опять была понимающим человеком.

Вдруг неожиданно к тебе вернулось чувство потери, вернулось то ужасное ощущение горя. Мэри отбросила край одеяла.

— Прошу тебя, Моррис, ложись.

Наконец ты разделся и забрался в кровать рядом с ней. Несколько мгновений ты лежал совершенно неподвижно. Возможно, она ожидала, что ты обнимешь ее, и ты так и сделал. Но она даже не шевельнулась.

— Выключить свет? — спросила она. Еще больше понимания.

Ты не ответил. Вместо этого ты спустил бретельку ее ночной рубашки и начал легко поглаживать ее кончиками пальцев; вперед и назад, одновременно прижимаясь к ней.

— Ты такая приятная. — Ты поцеловал ее в щеку. Ее волосы слегка щекотали тебе лицо, и когда ты отвернулся, комната медленно повернулась вместе с тобой.

С твоей помощью ее ночная рубашка соскользнула ниже, и ты начал ласкать ее груди. Ты был так пьян. Начал целовать их. С каждым моментом ты возбуждался все больше и больше, уже представлял себя внутри нее, свои резкие, сильные движения. Ты облизывал каждый сосок по очереди, потом скользил ладонью вдоль всего ее тела, длинно, медленно, ласково.

Она по-прежнему не двигалась. Ты сделал паузу, задержав руки там, где они остановились. Сердита? Устала? Ты не знал, ты сомневался, стоит ли идти дальше, и все же не хотел останавливаться. Увидеть бы выражение ее лица, да страшно встретиться с ней взглядом. Ты сдерживал дыхание; затем, через несколько мгновений, ее ноги раздвинулись, и ты расслабился.

Ты начал теснее прижиматься к ней, твои пальцы проникли в нее.

— Хорошо? — прошептал ты.

— Да, — ответила она. Ее дыхание становилось громче.

Еще через мгновение она схватила твой член, однако, независимо от желания, переполняемого тебя, он был совершенно вял. Ты чувствовал, как она гладит его, сжимает, оттягивает крайнюю плоть — пытается вдохнуть в него немного жизни. Она поцеловала тебя, она ободряла тебя, делала все возможное, чтобы помочь тебе.

Твое возбуждение начало превращаться в панику. Ты пытался представить себе другие ситуации, других женщин. Ее рука на твоем члене, на его бессилии, его бесполезности, ты даже представил себе, как она произносит: «Желе, это желе». Но она не сделала этого; она продолжала тебя целовать. Продолжала играть с твоим членом, как с пальцем младенца. «Не дай этому ускользнуть, — думал ты про себя, — или можешь больше никогда не найти». Ты чуть не засмеялся в голос. Ты продолжал гладить ее груди, ласкать ее внутри, будто пытаясь вновь открыть свое желание внутри ее тела. Ты знал: не важно, что ты скажешь или сделаешь, все сводится к простому факту, что ты не можешь отвердеть. Не можешь даже притвориться. В отчаянии ты ощущал каждую ее ласку как наказание за отсутствие ответной реакции.

Потом вдруг ты заметил, что начал становиться жестче. Она продолжала натирать твой член.

— Мэри… — произнес ты. Она делала тебе больно.

— Да… да… — настаивала она.

Она обрабатывала его от начала до самого основания, довольно грубо.