Книга Этюды для левой руки - Марианна Гончарова

И вот за дверью операционной мама слышит ропот: «Гудвин! Гудвин!» Там сидели другие беззубые утятки, ждали своей очереди. К слову, Гудвин делает по тридцать операций в день два, а то и три раза в неделю. Поняли? Это же ни выпить, ни закусить, ни в теннис. Небожитель, да.

Ну и дальше. Громко топоча, делая ветер, размахивая полами халата, как крыльями, по клинике пронесся Великий и Ужасный. Он – ооо! – был прекрасен, этот Гудвин, лыс, конопат, орлинонос, коротконог, пузат, с большой тяжелой попой. «О, Гудвин-Гудвин, – вот пишу сейчас эти строки, а сердце мое бьется как попало – неритмично и стремительно, когда вспоминаю я ваше триумфальное появление в коридоре стационара клиники, куда я подглядывала из окна над дверью палаты номер один, встав на табуретку (вопреки строгим наказам и предостережениям нянечки-фельдфебеля Ленытоливны). – О, Гудвин. Блистательный, прекрасный. От него исходил свет. Просто во все стороны – свет. Другие, кто ждал, тоже видели. И пересказывали, да». Потом.

Маме моей не повезло – ее положили первой, она не увидела Гудвина, нет. Потому что наверху был только один глаз, пусть пытливый, но плохо видящий. К тому же на Гудвине была маска СО ВСЕХ СТОРОН, как потом оправдывалась мама. А другие… Вот те, кому посчастливилось его видеть, думаю, потом в клубах выступать будут и в школах рабочей молодежи. С лекциями на тему: «Они видели Гудвина»

«О, Гудвин-Гудвин, – шептали пациенты, молитвенно сложив руки и провожая его плохо видящим взглядом. – О!..»

Его переодели – вся клиника в стекле, все видно, если на цыпочках стоять на моем наблюдательном пункте, вытянув шею, зацепившись ногтями за дверную раму, – его помыли, и он вошел в операционную, он, Гудвин. Нет, он вступил в операционную. Нет-нет, не так – он совершил маленький шаг. Его маленький шаг в операционную клиники микрохирургии глаза означал огромный скачок для всего человечества нашей отдельно взятой семьи. (Где-то я такое читала, ну да ладно, пусть.) Гудвин вошел и торжественно обратился к белой кучке с глазом: «Нина Николаевна, сейчас я сделаю вам укол». А из-под кучи басом сердито сказало: «Я – ВаЗилий Пэтровыч!» И моя зубатая мама Нина Николаевна – она чувством юмора в меня – стала гоготать из-под соседней кучки. (Там операционная на двоих пациентов.) И рассказывала потом, что, судя по произношению, у ВаЗилия Петровыча в неравной битве зубья тоже отобрали, ну та – нянька-омоновец Ленатоливна.

Операция длилась семь минут. Потом каждые десять-пятнадцать минут открывались двери стационара и прооперированных выводили в повязках и раздавали родственникам. И мою уточку тоже вывели, мою маму, она очень замерзла там, в операционной, но была бодра, решительна и с повязкой на глазу, как контр-адмирал Горацио Нельсон.

После операции мы приехали домой, и мама вот уже третий день бродит по дому, смотрит в окно, рассматривает все новеньким глазом, и удивляется, и радуется, какие яркие краски, как прекрасен мир и все такое.

Сегодня утром мама сказала, что ночью ей вдруг ни с того ни с сего приснился Гудвин. В мамином сне он тщательно мыл руки, готовился к операции и напевал: «…Всегда быть в маааске – судьбаааааа мааааяаааааа…»

Это наш папа

Его светлой памяти посвящаю

Боря – это наш папа. Папа – мастер спорта. Наш папа Боря – это самый душевный человек в мире. В моем мире. Обаятельный, веселый и общительный, как Чиполлино. Он у нас абсолютно не умеет кричать, ругаться, спорить, конфликтовать… Он только умеет свистеть в свой судейский свисток, и все. Бывает, кто-то бранится, даже выражается по-всякому. Боря слушает, слушает, слушает… А потом ка-а-ак зажмурится! И ка-а-ак свистнет!!! Еще он умеет показывать карточки желтого и красного цвета, шикарно размахивая руками. Со строгим выражением лица и со свистком во рту. Ужас какой справедливый. Поэтому раньше его часто приглашали судить соревнования. Он на этих соревнованиях непреклонен, неподкупен и непоколебим. Поэтому в последнее время его уже не так часто приглашают судить соревнования. Совестливый наш Боря! Ответственный! Этому всем нам учиться и учиться! И учиться еще разок.

Если мы, его девочки – мама и мы с сестрой, – чего-нибудь уж очень хотели, наш папа разбивался в лепешку, но добывал: черевички там, чтоб как у царицы… цветочек аленький… и даже собаку!

Вот такой вот наш папа: свисток, секундомер и большое доброе сердце.

И вот представьте себе: этой весной мы вдруг узнали, что наш Боря завел себе вторую семью. Он стал задерживаться на работе, потом вдруг мы обнаружили, что он таскает из холодильника сосиски, мясо и другие продукты. И уносит их на работу. Мы, конечно, заподозревали.

– Ну? И как же ее зовут?! – ревниво поинтересовалась мама, когда папа стянул из холодильника обеденную телячью отбивную.

– Кого? – покраснел папа.

– Ту, ради которой ты слямзил нашу фамильную телячью отбивную!

– Ксюша, – не стал отпираться наш правдивый Боря, – ее зовут Ксюша. Завтра приходите ко мне на работу. Пора вас познакомить. Только возьмите с собой сменную обувь! – строго добавил он. – И бинокль.

Утром мы, мама, моя сестра и я, принарядившись, пошли к Боре на работу знакомиться с его второй семьей. Переобувшись в раздевалке для девочек, мы на цыпочках вошли за Борей в его святая святых, в его спортзал, и подошли к окну. На подоконнике, на большом выступе со стороны улицы, на старой папиной спортивной куртке сидела роскошная сова. Сидела, задумчиво и взыскательно разглядывая нас через стекло.

– Сова! – церемонно обратился к сове Боря. – Это моя семья. Семья! – скомандовал нам Боря, оглядев нас строго и придирчиво, и мы тут же подровнялись, расправили плечи, подтянули животы, поставили пятки вместе, носки врозь. – Семья! Это сова. Ксюша.

– Угу! – удовлетворенно откликнулась Ксюша и уставилась на нас еще внимательнее.

– У нее пятеро детей.

– Угу, – подтвердила сова.

– Они под крышей. В вентиляционной нише. Обувайтесь, – скомандовал Боря, – пойдем их смотреть.

И никогда не забуду: когда мы, оглядываясь на окно, выходили из зала, сова на прощание щелкнула клювом, залихватски ухнула и перевернула свою круглую голову вверх ногами. То есть вверх клювом. А глаза ее, круглые и пронзительные, оказались почти на животе. У нас у всех – у первой папиной семьи – прямо дух захватило от восхищения, а Ксюша продолжала беспардонно и невозмутимо глядеть нам вслед перевернутой опрокинутой башкой.

Выйдя на спортплощадку, мы все по очереди смотрели в бинокль в вентиляционную нишу, где рядком восседали пять пуховых тючков, слепеньких, как новорожденные котята, и, как сказал Боря, абсолютно глухих. Тючки нетерпеливо раскачивались из стороны в сторону, с лапки на лапку, хотели есть. Ксюша не заставила себя ждать. Она приволокла в клюве большой кусок и, отрывая по кусочку, сначала прикасалась едой к голове совенка, потом к уголку рта. И только потом совенок разевал клюв, чтобы это проглотить.

В кусочках мяса, пристально глядя в бинокль, мама безошибочно опознала похищенную из холодильника нашу телячью отбивную. Но не сердилась абсолютно. Совята-тючки выглядели такими беспомощными, такими беззащитными, такими слабенькими, что мы все ужасно встревожились и абсолютно потеряли из-за них покой.