Книга Пророк - Фрэнк Перетти

А потом прихожане начали делиться милыми сердцу и исполненными глубокого смысла воспоминаниями о покойном – и слова полились рекой.

– Достойный человек, который хотел оставить своих детей в достойном мире.

– Он обладал великим терпением. Он мог слушать о ваших проблемах часами...

– Думаю, он был современным пророком. Он говорил в любви сердца своего, но всегда говорил Истину.

Джон сидел рядом с матерью на передней скамье. Возле них, а также в других местах зала сидели остальные члены семьи Барретов. Здесь находился дядя Роджер, Папин младший брат, со своей женой Мэри и четырьмя уже взрослыми детьми, которые со своими семьями занимали несколько скамей. Папина сестра Элис пришла со своим мужем Робертом, тремя детьми, их супругами и детьми. Мамины родные сестры и брат – Дорис, Элизабет и Форрестер – со своими семьями занимали еще несколько скамей. По всему залу были рассыпаны Барреты, родня Барретов со стороны мужей и жен, Барреты – племянники, Барреты – внуки.

Рядом с Джоном сидела Мама Баррет, Лилиан Бив, бывшая возлюбленной супругой Папы Баррета на протяжении сорока шести лет, неизменно терпеливый и снисходительный друг и советчик сына: она всегда находилась рядом в годы детства, да честно говоря, и впоследствии тоже. Конечно, Мама горевала, но Джон знал, что за последние несколько дней она выплакала все слезы дома, поэтому сегодня сможет быть сильной – ради семьи. Сейчас она сидела в своем пастельно-голубом, а не черном платье, погруженная в собственные бесценные воспоминания о многих годах счастья, и лицо ее, обрамленное тонкими седыми волосами, похожими на стеклянное волокно, было лицом ангела, хранящим зачарованное, безмятежное выражение.

Слезы постоянно подкатывали к глазам Джона, пока наконец он, приняв запоздалое решение, не позволил им свободно литься из глаз, струиться по щекам. Он вынул носовой платок и вытер лицо. Папа, прости меня. Господи, прости меня.

Джон почувствовал, – хотя еще не смог четко сформулировать возникшее ощущение, – что за последние двадцать с лишним лет он упустил что-то важное. Эти друзья, эти любимые родственники знали его отца лучше, чем он. Их воспоминания были богатым, неиссякаемым кладезем радости, восхищения и любви. Они действительно знали старика.

А его воспоминания? Самым последним милым сердцу воспоминанием было строительство шлюпки. А самым ярким? Его последняя встреча с Папой, во время которой прозвучало мало приятных слов, а сандвичи остались не съеденными в бумажном пакете. И его ожесточенные слова: «Моим злейшим врагом, моим главным противником является мой собственный отец... Если кто-то еще не знал о том, что ты мой отец, то сейчас уже наверняка знает... Они ткнули меня носом в это обстоятельство».

Джон чувствовал себя, как обладатель несметных сокровищ, внезапно разорившийся до нитки. Жизнь всех этих родственников и друзей складывалась далеко не идеальным образом. Никто их них не процветал в материальном смысле. Никто не обладал всем и никогда не будет, но их богатство было здесь: семьи, дети, любовь, вера и непреходящее духовное наследие, – а отсюда и способность выражать глубокую радость и непоколебимую надежду, пусть и сквозь слезы печали.

А среди них одиноко сидел Джон. Чужой. Посторонний.

Он оглянулся, поискал взглядом в задних рядах. Да, у него тоже была семья... когда-то. Жена и сын. Сейчас они сидели здесь, в другой стороне зала, отдельно от него, от семьи, далеко – словно некий памятник утерянной странице его жизни, великой неудаче, о которой никогда не слышала, никогда не знала широкая аудитория телезрителей. Руфь – в прошлом манекенщица, а ныне модельер в Лос-Анджелесе – выглядела, как всегда, великолепно. Ее прекрасное лицо по-прежнему светилось, но то был свет далекой звезды, лишенный тепла.

И еще там сидел Карл, девятнадцатилетний сын Джона, совершенно незнакомый человек, выросший с матерью и едва ли помнивший отца. Джону пришлось напрячь воображение даже для того, чтобы просто узнать сына. Он изменился, и это еще мягко сказано. У него было мертвенно-бледное лицо и иссиня-черные волосы, лежавшие лохматой шапочкой на макушке – одна непокорная прядь постоянно падала ему на лоб и иногда на один глаз – и подстриженные резкими ступеньками на затылке и на висках. Золотая цепочка соединяла кольцо в ухе с кольцом в ноздре. Он был одет во все черное.

Едва посмотрев на них, Джон почувствовал, что не хочет их видеть. Их вид оскорблял его чувства. Само их присутствие здесь оскорбляло его чувства. Зачем они приехали? Просто для того, чтобы демонстративно усесться подальше от него? И как мог он с достоинством представить их своей семье: «Привет, позвольте познакомить вас с моей гордостью и радостью, моим сыном, которого я не видел много лет, которого совершенно не знаю и внешний вид которого никак не могу объяснить»?

Но Карл плакал. Джон буквально не мог отвести глаз от этой противоречивой фигуры. Вот перед ним с виду эксцентричный дерзкий бунтарь, почти отталкивающий, нравственно разложившийся тип с каменным сердцем, – но Карл плакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Ребенок был убит горем, и Джон невольно спросил себя: почему? Карл едва ли помнил своего отца, так с чего же ему убиваться из-за смерти деда?

Значит, и здесь Джон упустил что-то важное. Карл, почему ты плачешь? Что за горе ты чувствуешь? Эй, я твой отец – мне ты можешь сказать

Джон перевел взгляд на пол перед собой, на красно-золотой ковер, не желая видеть ни лиц, ни еще чего-то. В течение многих лет Джон думал о Карле, задавал разные вопросы без всякой надежды получить ответ. Карл, как и Руфь, превратился в далекого, чужого человека, незнакомца. Спроси его о погоде в Лос-Анджелесе, об учебе, о городской жизни, но не задавай серьезных вопросов.

Итак, Папы больше нет. В каком-то смысле Карла тоже нет. Никаких близких отношений. Никакой семьи. Никакого богатства. «О Господи, я не могу допустить, чтобы так продолжалось. Помоги мне».

Дядя Роджер и тетя Мэри жили на Двадцать восьмой улице в одном из больших домов со слуховыми окнами в остроконечной крыше, построенных в сороковые годы, когда в моде были широкие открытые веранды с колоннами и спальни в мансардах, а бетон стоил всего ничего. Этот огромный дом навсегда запомнился Джону как дом забав и развлечений, замечательно приспособленный для игры в прятки, где многочисленные двери из вишневого дерева со стеклянными круглыми ручками вели в комнаты, коридоры, на лестницы, в чуланы и разные укромные уголки, в целом представлявшие собой подобие замысловатого лабиринта. Этот дом идеально подходил для гонок друг за другом по сложному круговому маршруту, пролегавшему через спальню тети и дяди, по коридору, в комнату кузена Тима, через ванную комнату снова в тетину – дядину спальню, а оттуда на широкую лестницу, по перилам которой можно было, но не разрешалось скатываться в просторный холл а, оттуда через кухню в гостиную, где мамы и папы наконец громко прикрикивали на тебя и запрещали бегать в доме.

Сегодня представители уже третьего поколения носились по большому дому и получали за это выговоры от кузин и кузенов Джона. Визг и смех детей создавали атмосферу Рождества, свадьбы или дня рождения, – но сегодня, конечно, взрослые пребывали в настроении скорее подавленном, вели сдержанный тихий разговор и вместо смеха ограничивались лишь легкими теплыми улыбками.