Книга Второй после Бога - Курт Ауст

Я вздохнул, кивнул на прощание Крамеру и вслед за лепетавшим что-то судьей вышел из аптеки. И все-таки странно, что за всю поездку они ни словом не обмолвились о своей помолвке. И еще одно обстоятельство удивляло меня: странно, что она прибыла из Амстердама, а он – из Копенгагена. Но, может, они заранее договорились встретиться в Ольборге?

Неожиданно я заметил, что возле меня стало тихо, и обнаружил, что судья Мунк смотрит на меня исподлобья. Я догадался, что он задал мне вопрос, на который я не ответил, и, заикаясь, извинился и попросил повторить вопрос. Он повторил. Вопрос был пустяковый, и судья, не дождавшись моего ответа, с блаженной улыбкой снова что-то залепетал, а мне оставалось только удивиться крепости аптекарского бренневина. Этот бренневин вдохновил красноречие судьи и послужил причиной того, что я на время прервал свои размышления.

– Если Крамер не найдет в бутылке яда, я буду считать, что Юстесен умер естественной смертью, – заявил судья Мунк и набил рот хлебом, мы уже сидели в харчевне мадам Колбьёрнсен. – Вы не воз…жаете? – спросил он с открытым ртом.

Я выудил из своей каши вылетевший у него изо рта кусок хлеба и отодвинул тарелку из доступной ему зоны попадания.

– Нет, – сказал я, скрывая, что у меня стало легче на душе. – Мне нечего к этому прибавить. Достаточно того, что есть. – Мышцы шеи, которые весь день были у меня напряжены, немного отпустило.

Все-таки мне удалось направить его мысли в другом направлении. Если Крамер ничего не найдет в бутылке, – а я был уверен, что он ничего не найдет, – судья Мунк уже не будет думать о яде. И я с чистой совестью смогу утверждать, что он сам, без моей помощи, отказался от мысли об отравлении. Другими словами: нунцию больше не грозила опасность, а то, что угрожало бы ему, угрожало бы и мне, иначе и быть не могло.

Я достал нож Юстесена и отрезал себе ломоть хлеба. Судья Мунк сказал, что все земное имущество Юстесена будет продано с аукциона, поскольку у него не осталось наследников, которые могли бы на него претендовать, а вырученные деньги достанутся магистрату, то есть городу, заметьте, за вычетом налога. Мой собственный нож следовал с моим багажом по дороге в Мосс, и я спросил у судьи, нельзя ли мне купить нож умершего. Цена, о которой мы договорились, была более чем умеренной, потому что у ножа была неудобная ручка. Еще в аптеке у Крамера судья выписал мне расписку, чтобы никто не мог обвинить меня в том, будто я что-то украл у покойного.

Однако кое-что у него я все-таки украл.

Обжигая меня, как огненный укор больной совести, у меня в кармане лежал лоскут кожи, который я присвоил без разрешения судьи и при полнейшем его неведении, и, пока мы ели, этот лоскут болезненно жег мне бедро, а если бы кто-нибудь об этом узнал, я был бы опозорен. Кража у покойного считалась самым низким поступком. Даже кража жалкого длинного лоскута кожи, который я сунул себе в карман скорее бессознательно, чем обдуманно. Я не знал, зачем взял его и зачем он мне нужен. Но знал, что, вместе со всеми другими вопросами, меня мучил вопрос, засевший у меня в голове: зачем больной человек, испытывавший страдания и страх, понимавший, что он умирает, взял в руки этот кусок кожи? Будь то влажная тряпка, Библия или даже ведерко на случай рвоты, я мог бы это понять. Но лоскут кожи?

После обеда судья Мунк собирался отправиться в усадьбу Стенбекк, чтобы все там осмотреть, и согласился взять меня с собой. Однако его планы изменились после того, как какой-то подросток вбежал в харчевню и схватил судью за руку. На площади случились волнения: один крестьянин размозжил топором голову горожанину и тут же сам был пронзен шпагой в грудь. Они не могли договориться о цене за курицу. Судья Мунк закатил глаза, поспешно проглотил кашу, схватил с собой остаток хлеба и исчез из харчевни, даже не расплатившись. Мадам Колбьёрнсен с укором посмотрела на меня, когда я заплатил только за себя, и я со вздохом выложил ей еще два шиллинга. Она великодушно кивнула мне, и я вышел на дождь. Выходя, я заметил в углу харчевни грузную фигуру коменданта Шторма, беседующего с каким-то грубого сложения человеком с лошадиным лицом. Я вспомнил, что видел этого человека накануне вечером – он смеялся вместе с другими гостями за столом у аптекаря Крамера. И смех его был похож на лошадиное ржание, со злобой подумал я. Комендант наклонился над столом и тихо о чем-то с ним разговаривал. Никто из них не видел, как я покинул харчевню.

Переехав на другую сторону фьорда, я взял напрокат у одного крестьянина лошадь и плащ – и то и другое я должен был не позже чем завтра оставить в Моссе на постоялом дворе – и самостоятельно отправился в усадьбу Стенбекк. Найти ее оказалось легче, чем я думал, и через полчаса я уже стоял на дворе усадьбы перед конюшней, бывшей в то же время и хлевом для скота, и курятником. Я обошел вокруг этого строения, но не увидел никаких признаков жилого дома. В конюшне рядом со стойлом было устроено из сена подобие ложа, еще там были рабочие инструменты, лошадь, несколько коров, овцы и куры, очаг находился снаружи. Я накормил животных, понимая, что судья еще не скоро попадет сюда. Когда я уже сел в седло, чтобы, не спеша, вернуться в город, пришла кошка, важно уселась возле колодца и стала следить за мной. Уехав оттуда, я помнил только ее желтые глаза с черными зрачками.

Стенбекк не дал мне ответа ни на один из моих вопросов, но я понял, почему Юстесен каждую ночь ночевал во Фредрикстаде. Стенбекк был слишком убогим местом.

Однако дом на жалком заднем дворе у стены крепости тоже нельзя было назвать привлекательным.

А может, я просто уже привык к нему?

Закутавшись во взятый напрокат плащ, я с грустью смотрел на местность, по которой ехал. Да, мои усилия, которые я потратил на то, чтобы заставить городского судью забыть, что Юстесен умер от яда, увенчались успехом. Это оказалось даже слишком легко, мелькнуло у меня в голове, но я не придал значения этой мысли. Похоже, что со стороны судьи мне уже не угрожала опасность разоблачения. Но факт оставался фактом: Юстесен умер от яда! И я знал, кто его отравил!

Когда накануне Томас объяснил мне мои обязанности, я думал, что во время этой поездки по Норвегии мне придется защищать нунция дей Конти от нападения разбойников или диких животных, но теперь оказалось, что скорее я должен защитить Норвегию от нунция дей Конти. Почему он лишил жизни бедного крестьянина? Что он за человек, если оказался на это способен? Если он раньше не знал Юстесена, зачем ему понадобилось его убивать? Они жили практически в разных мирах, расстояние между ними было не меньше тысячи миль, если не больше. Кто он, этот нунций, волк в овечьей шкуре, закоренелый преступник, обманом добившийся расположения Папы? Должен ли я относиться к нему как к убийце? Должен ли был разгадать по его бледному продолговатому лицу, что он обладает темной душой и таит злобные намерения?

В последние годы Томас работал над описанием людей, их осанки, выражения лица и мимики, чтобы определить, кто из них преступник или, возможно, имеет преступные наклонности. Изучая особые признаки, повторявшиеся у закоренелых преступников, которых он наблюдал на Бремерхольме, где в кандалах содержались мужчины, или в Спиндехюсет[4], где содержались женщины, он надеялся, что со временем только по лицам и манере поведения сможет определять людей, затаивших в душе зло, до того как они осуществят свои преступные намерения. Иначе говоря, что их плоть покажет ему их душу.