Книга Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев

Еланин прекратил писать, сжав пальцами авторучку, замер, весь подобрался в тревожном ожидании, застыл в таком положении. Он боком сидел на подоконнике, сидел без движения, устремив неподвижный взгляд в окно, будучи не в силах не только повернуться, но даже и пошевелиться. Разум как-то мгновенно отключился, лишь с каждым отзвуком разносившегося по коридору удара сапогом о гулко и четко грохотавший паркетный пол все сильнее и сильнее билось сердце, да безотчетная тревога вдруг быстро стала переходить в мгновенно охватывающий, приводящий в оцепенение ужас. Каждая мышца, каждый нерв подобрались и напряглись внутри Еланина. В ту минуту он чувствовал все лишь интуитивно, его разум не подавал никаких причин для беспокойства, тогда как интуиция дала четкое определение — эти шаги предназначены ему. Еще несколько секунд продолжалось леденящее кровь оцепенение. Наконец он резко зажмурился и, так же резко открыв глаза, повернул голову в сторону коридора.

Три темных силуэта различил Еланин в полумраке. Они приближались не быстро, но и не медленно, с той твердой и неподдающейся сомнению уверенностью, что дойдут до своей цели при любых обстоятельствах. И они были уже рядом…

Первым в полосу падавшего от окна света вошел лейтенант. Он остановился, двое других стали у него за спиной. Все трое в той же форме, что и беседовавший с Еланиным капитан; все трое смотрят так же, как и встретившийся в дверях Еланину майор. Они еще не произнесли ни слова, а Еланин уже знал — они пришли за ним, пришли, чтобы увести в сумрак этого коридора, и, как только он переступит светлую полоску, прошлое исчезнет навсегда. За эти последние до развязки секунды он мысленно уже отказался от прошлого, успел смириться с происшедшим и даже с горькой для себя иронией мысленно отметил: а что же он еще мог ожидать? Только это и больше ничего. Так было со многими, теперь так будет и с ним.

Но все, вот он, конец.

— Подполковник Еланин? — будничным голосом спрашивает лейтенант.

— Да.

— Вы арестованы. Сдайте оружие.

Еланин снимает ремень с кобурой и портупеей, передает лейтенанту. Тот перебрасывает все это через согнутую в локте левую руку, коротко говорит: «Пройдемте» — и сам первым идет вперед. За ним Еланин, за его спиной двое охранников. Вспомнив про оставленные на подоконнике листы, Еланин на мгновение останавливается, смотрит из темноты на светлый прямоугольник окна. Но он уже за чертой, до этого света ему не добраться. Как не добраться и до выделяющихся на белом подоконнике торопливыми, неровными строчками листов. Два недописанных листа никому не нужной и никого не интересующей правды. Еланин поворачивается и под недовольный окрик охранника «Пошел, пошел» исчезает в темноте…

Потом… Потом было страшно. Больно и страшно. Иллюзии о, может быть, все-таки сносном обращении на первом же допросе рассеял сваливший Еланина со стула удар по лицу, когда на вопрос, какие он получал задания от немецкой разведки, Еланин ответил, что не понимает, о чем идет речь. И пока двое здоровенных парней, находившихся тут же, от одного из которых (по едва заметному кивку следователя) Еланин получил тот первый неожиданный удар, водворяли подполковника на прежнее место, следователь принялся очень споро и доходчиво объяснять. Все выходило стандартно просто: полковник Даниленко, командир дивизии, одним из полков которой командовал Еланин, еще перед войной был завербован немецкой разведкой.

В силу этого он предательски снизил уровень боевой подготовленности личного состава, материальной части, вел сам и с помощью вступивших с ним в сговор лиц разлагающие моральный дух советских воинов разговоры и т. д. Одним словом, развернул широкую вредительскую деятельность, направленную на подрыв боевой мощи Красной Армии. Среди таких «вступивших в сговор лиц» числился и подполковник Еланин. На вопрос же Еланина, какие против него имеются доказательства, следователь отвечал, что бездействие Еланина в качестве командира полка за первые десять дней войны является хорошо продуманной изменой, согласованной с командованием дивизии.

— Да вы же сами были правой рукой Даниленко! — наседал на Еланина следователь, маленький лысоватый человек с коротенькими усиками «под Берию».

— Пусть мне об этом скажет лично полковник Даниленко. — Еланин вытер кровь с разбитой губы.

Следователь отвечал, что полковник Даниленко это подтвердить не может, потому что сдался в плен немцам. Дальнейшую болтовню следователя Еланин уже не слушал. Лишь под монотонный говорок представился ему мысленно его бывший комдив и подумалось, может ли такой человек сдаться в плен. Всему сказанному в этом кабинете относительно Даниленко Еланин не придавал никакого значения. Тот факт, что все это ложь с начала до конца, не требовал для него никаких доказательств, просто сам себе хотел ответить на вопрос: мог или не мог Даниленко добровольно оказаться в плену. Ведь для этого совершенно не обязательно быть «немецким шпионом». Многие, не выдержав навалившийся на них кошмар первых дней войны, выбирали плен. И Еланина интересовала лишь эта сторона: мог или нет? И вспоминая их последнюю встречу, если подобное можно назвать встречей, когда под шквалом огня на КП дивизии Даниленко, раненный в голову и руку, но продолжавший командовать, отдавал Еланину приказания, вспоминая твердость его слов и решительность действий, сейчас, сидя в этом кабинете, Еланин с уверенностью себе отвечал: нет, подобное невозможно, этот человек лучше изберет смерть, чем плен. И грош цена всему сказанному здесь следователем: в глазах Еланина ему никогда не удастся никакими доводами оклеветать Даниленко. Может ли он, Еланин, после всего услышанного и происшедшего здесь верить в то, что эти люди поставят все на свои места? Бесспорно, нет.

С презрением посмотрев на разглагольствовавшего следователя, Еланин отвернулся к стене. Тот, красочно закончив свою разоблачительную речь, пододвинул к Еланину уже заранее отпечатанный на машинке лист, тоном сочувственным и проникновенным, но в то же время и выражающим уверенность в том, что, дескать, виноват — надо отвечать, ничего не поделаешь, закон есть закон, произнес:

— Подпишите, товарищ подполковник, вам же легче будет, снимете с души лишние грехи.

Еланин повернулся в сторону следователя и, глядя прямо в его застывшие в ожидании глаза, отделяя каждое слово, сказал:

— Ну и сволочь же ты.

Следователь отошел от стола, выпрямился, с достоинством застегнул воротник гимнастерки.

— Что ж, придется поговорить с вами по-другому…

Через полчаса Еланина, избитого и окровавленного, в клочьями висевшей гимнастерке и изорванных брюках, протащили под руки, сдирая по бетонному полу коридора кожу с босых ног, двое охранников и, швырнув в общую камеру, захлопнули гулко стукнувшую за ними железную дверь.

И потянулись самые страшные в жизни подполковника дни. Несколько раз его вызывали на допрос и каждый раз доставляли в камеру в том же виде, что и в первый день его пребывания здесь. И на каждом допросе Еланин, скорчившись на полу под градом ударов и накрепко сжимая кулаки, доведенный почти до бессознательного состояния, упорно держался за колотившуюся в голове мысль, ставшую тогда смыслом его существования, — не подписать ничего. Сколько продолжался этот кошмар с каждодневными избиениями, сказать трудно — подполковник вскоре потерял счет дням. Но продлись он еще хоть немного, и Еланин был бы забит до смерти.