Книга Я буду здесь, на солнце и в тени - Кристиан Крахт

Солнечный свет озарял ландшафт, снега больше не было, в южном направлении вид открывался далеко, до самых равнин. Я шагал к долине, банка камфорного печенья служила мне провиантом. Маленькая рана в груди быстро зажила. Под сапогами расползалось крошево горной породы. Поверх униформы на мне была шинель, во время бомбардировки я успел прихватить с собой из оружия лишь заряженный парабеллум. Первый замеченный цветок, желтый одуванчик, я сорвал и воткнул в петлицу кителя.

Передо мной, на краю зеленой тенистой долины, возвышались коричневые трубы многочисленных странных зданий; я подошел поближе и увидел, что это заброшенные кирпичные заводы, переоборудованные в корабли. У меня было ощущение, будто небольшое количество галлюциногенной бензоловой кислоты все же просочилось через противогаз и попало в дыхательные пути: пестро раскрашенные фабричные трубы вдруг оказались трубами пароходов, стены были обнесены бортовым леером, а на фронтальной стене каждого здания висел большой якорь, смастеренный, если рассматривать вблизи, из массива древесины. Носовая и хвостовая части этих пароходов, края дымовых труб которых на тридцать-сорок метров возвышались над лугом, были сделаны из формовочных кирпичей и тоже раскрашены.

Помедлив, я потрогал поверхность одного из кораблей и обошел его вокруг. Ворота и окна фабрики были замурованы, казалось и впрямь, что зайти в эти странные постройки невозможно, не было ни входа, ни выхода, эти псевдокорабли стояли вдали от какой бы то ни было судоходной воды, это были храмы, места отправления культа, огромные бессмысленные фетиши, не имевшие никакого практического применения. Я уселся на траву рядом и стянул сапоги, надо было попросить в Редуте новые носки, старые свисали с пальцев печальными клочьями.

— При-ве-е-ет! — прокричал кто-то надо мной, пока я освобождал пальцы ног от шерстяных остатков носков. — При-ве-е-ет, кто… здесь?

— Привет! — Я встал и пробежал по высокой траве немного вперед; наверху, на палубе корабля, стояла белокурая женщина. Увидев меня, она с улыбкой помахала мне рукой. Подол ее синего в горошек летнего платья развевался на ветру.

— Что вы делаете там наверху? Как вы туда попали?

— Целые континенты…

— Что, простите?

— Волосы… Мы оба…

— Я-вас-не-слышу!

— Попробуйте… Птицы…

Знаками она дала понять, что мне нужно подойти к другому, подветренному боку корабля. Я босиком, по траве как по воде, обежал корму. Он стояла там у леерного ограждения, в тридцати метрах надо мной, я попробовал заговорить с ней на новом языке, это не получалось, я отправлял ей в высоту одно предложение за другим, она не понимала меня, я мог лишь проецировать язык Бражинского, но не принимать его, я ее не понимал.

— Прийти…

— У вас есть веревка?

… Веки… рали…

Это не имело никакого смысла, я снова натянул сапоги, помахал ей на прощание рукой и пошагал дальше на юг; еще долго в свете ускользающего полудня я видел ее фигурку у леера.

Приготовившись отойти ко сну в розовых сумерках, на покрытом лесом холме, я увидел танец скелетов. Тихая мелодия разносилась над рощей, аккомпанируя стуку костей. Это была музыка группы чернокожих амексиканцев, я не мог различить ни слов, ни мелодии.

По утрам я купался в ручьях, вечерами дремал в рощах или под сенью одиноких деревьев. Я делал большой круг, обходя крестьянские дома, поселения и маленькие деревни. Когда камфорное печенье закончилось, я стал питаться грибами, одуванчиками и другими травами, однажды я стрелял из пистолета во внушительных размеров зайца, но промахнулся. Эхо выстрела скатилось, подобно звуковой лавине, с гор — назад ко мне, в долину.

Чем дальше я продвигался на юг, чем дальше удалялся от наводящего ужас гигантского каменного предвестника опасности, тем теплее и милее становилась местность. Война — теперь она была далеко отсюда. Голубое-голубое небо, распускавшиеся повсюду прекрасные весенние цветы и уютное жужжание первых насекомых, которые, еще вялые после долгой зимы, насыщались энергией солнца, сидя на камнях у края дороги, — все это наполняло мою кровь могучей энергией, давно не подпитывавшей меня; ощущалось приближение лета, смягчение холода, таяние ледников, откровение нового времени, которое, пусть медленно и тягуче, но все же неудержимо прорывалось в мир.

Добравшись до тессинских озер, от которых путь шел вниз, к долинам Верхней Италии, я увидел первые пальмы; через пару часов я обнаружил вдоль края дороги кустики, на которых висели скукоженные, маленькие зеленые бананы, чья форма, однако, была настолько мне знакома, словно они были своего рода оттиском печати, оставленным в незапамятные времена на моей душе.

Я отбросил прочь тяжелую шинель и безумные нравоучения Бражинского и больше не пользовался туманным языком, даже тогда, когда однажды утром мне преградила путь стая клацающих зубами диких овчарок. Это был язык белых, идиома войны, и он был не нужен мне. Я поднял с земли камень, прицелился в нос самой большой собаке и точно попал; они сбились в стаю и потрусили к озеру, тявкая и скуля.

В одной маленькой деревне я съел на постоялом дворе немного козьего сыра и тарелку нсимы, и хозяин, стройный высокий ньямвези, предложил мне пожить у него. Он прогнал какого-то полусумасшедшего итальянца, уютно устроившегося на деревянной лавке неподалеку от плиты и проводившего время за резьбой по дереву. Хозяин вымел спальню и побелил стены свежей известкой, и, после того как я пару часов отдохнул, ближе к вечеру повел меня в свой погреб и, смеясь, показал тридцать бочек мбеге, которые должны были на следующей неделе отправиться через горы на север, вглубь страны.

— Твои глаза, они какого-то странного цвета, — сказал хозяин, наполняя кружки пенистым напитком. В погребе было прохладно и темновато, мы говорили на диалекте.

— Да, это в новинку. Что-то происходит.

Мы снова отпили по глотку.

— Ты видишь как-то иначе?

— Нет. Я вижу тебя точно так же, как ты меня.

— Пойдем-ка, выйдем на солнечный свет, я хочу рассмотреть повнимательнее, — сказал он. — Раньше я не осмеливался, ты швейцарский офицер и все такое. Покажи-ка.

Мы уселись снаружи перед хозяйским домом на деревянную скамью, и он стал исследовать мои глаза в свете исчезающего за горами дня. Я не противился этому, его восторг был сродни восторгу ребенка; я чувствовал кожей приятный электрический зуд.

— Они голубые.

— Как видишь.

— А раньше они были карие.

— Когда я был мваном.

— Странно.

Он нашарил две рассыпающиеся папиросы у себя в куртке и сделал глоток мбеге.

— Фодья? Вы в Ньясаленде говорите в таких случаях фодья, не так ли?

— Да. Табак называется у нас фодья.

Мы курили и смотрели вниз, на озеро, на лебедей, бранившихся с дикой собакой; их клекочущие, хриплые крики наполняли теплый вечерний воздух. Я снова был чива. Далеко на горизонте, над равнинами юга, медленно пролетал дирижабль, казалось, он совсем не движется.