Книга Посмертный образ - Александра Маринина

– Хорошо, пойдем дальше, Зоя Игнатьевна. Значит, изофиса вы ушли примерно… в пять? В шесть?

– Около пяти.

– И куда направились?

– Послушайте, Славик, там, куда я направилась, невелись и не могли вестись разговоры об Алине. Обо всем, что происходило вофисе, я вам рассказала. Алину я там не видела и по телефону ей не звонила. Ато, что я слышала о ней, говорило только о том, что она жестокая, безжалостнаяи глупая самка. Я понимаю, что ей на меня наплевать, кто я ей? Никто. Бывшаясоперница. Так это когда было! Но как она могла так поступить с АндреемЛьвовичем? Он с ней поделился, разоткровенничался, а она так его подставила.Ему же в глаза мне теперь стыдно смотреть.

– И все-таки, Зоя Игнатьевна, куда вы отправились околопяти часов?

– В парикмахерскую.

– И сколько вы там пробыли?

– Часов до семи, я думаю. Знаете, теперь все оченьдолго в этих парикмахерских. Технология модных причесок сложная – химия,мелирование, все требует времени.

– А после парикмахерской?

Чем ближе к рассказу о вечере пятницы, тем явственнееощущалась паника, которая охватывала Семенцову. Стасов припомнил вчерашнийразговор с Каменской: Дегтярь, по ее словам, ни секунды не сомневался, что Зояпо своим психическим данным вполне могла убить Алину Вазнис. А что дофизических кондиций, то тут, конечно, сомнения есть, и немалые, но только еслиАлина не была в бессознательном или беспомощном состоянии. А если была? Что-тоуж очень сильно Зоя нервничает.

– После парикмахерской я поехала к массажистке…

У нее был готов ответ на все вопросы, касающиеся ееместопребывания вплоть до десяти часов вечера, когда она, по ее словам,вернулась домой и легла спать. И ответы эти были куда более гладкими, нежели еесумбурный рассказ о трех с половиной часах, проведенных в особняке «Сириуса».Стасову это совсем не нравилось.

– Зоя Игнатьевна, у меня такое чувство, будто вычего-то недоговариваете, пытаетесь что-то скрыть от меня. Я прав?

Реакция Семенцовой оказалась настолько бурной, что Стасовдаже немного испугался.

– Ничего я от вас не скрываю! Слышите? Ничего! Что мнескрывать? О моем позоре и так уже знают все поголовно. Все знают! Все! ЭтаВазнис – просто ненасытная дрянь. Ей мало того унижения, через которое мнепришлось пройти пять лет назад, когда она спихнула меня с роли Азучены. Я ведьдомой к ней ходила, рыдала, умоляла отказаться от Азучены, сыграть Леонору, каки планировалось с самого начала. Я же все ей объяснила, все! И про то, какважно для меня было получить эту роль. И про то, что я пережила, когда моясемья погибла! И как меня мучительно лечили! Я же все ей сказала! А она?Выслушала меня, ничего не ответила, а сделала по-своему. Если бы вы толькознали, чего мне стоило наступить себе на горло и пойти к ней просить. К ней, кдевчонке сопливой, студентке! А я, заслуженная артистка, в ногах у неевалялась, лицо потеряла, плакала, умоляла. Разве такое можно простить? Оназаслужила свою смерть, вот что я вам скажу. Кто бы ее ни убил, ему памятникнадо при жизни поставить.

Зоя тряслась как в лихорадке, брызгала слюной, и Стасовупоказалось, что сейчас с ней случится припадок.

– Зоя Игнатьевна, успокойтесь. – Он ласково взялее за руку и легонько сжал. – Не волнуйтесь вы так. Я все понимаю, Алинавас очень обидела, но ведь столько лет прошло, все уже и забыли о той истории,и вам пора забыть. Ну успокойтесь же, прошу вас…

От Семенцовой он ушел с тяжелым чувством, которое всегдавозникало у него при виде жалких обиженных людей. Зоя не развеяла его сомнений,но, по крайней мере, дала отправную точку для дальнейшей работы. Теперь нужнопроверять ее рассказ, адреса и имена парикмахерши, массажистки и всехостальных, кого упоминала Зоя, он записал. Дай бог, если все подтвердится. Ну ауж если нет…

Алина Вазнис за десять лет до смерти

За эти годы она смирилась. Он продолжал появляться, возникалнеожиданно на ее пути, когда вокруг было темно и безлюдно. Алина старалась неходить по вечерам одна, но все равно иногда приходилось идти по темнойпустынной улице, и он, словно специально поджидал ее, тут же подходил. Теперьона уже знала смысл и значение всех тех слов, которые он нашептывал ей, глядяпрямо в глаза. Одной рукой он держал ее за руку, другой трогал ее густыекаштановые волосы, гладкие и шелковистые. И говорил, говорил, говорил… Ей былострашно, ей было противно, но она терпела. О том, чтобы закричать, позвать напомощь или хотя бы попытаться вырваться, она и подумать не могла. Он ведь жилгде-то по соседству, и она не сомневалась – свою угрозу, которую он всегдаповторял, прежде чем уйти, он выполнит тут же.

Она привыкла считать себя нечистой. С того самого дня, когдаподружка в детском саду сказала ей, что она испорченная и заразная. Рядом сАлиной тогда не оказалось человека, который объяснил бы ей, что никакой ее винытут нет, что она такая же, как все остальные дети. Не оказалось рядом с нейвзрослого, который пошел бы в милицию и заявил о том, что где-то поблизостипроживает молодой человек, пристающий к детям. Она носила свой страх в себе, ив ее детской душе росло и крепло чувство собственной вины и горького одиночества.

Со временем она сумела заметить, что появления страшногочеловека (про себя она называла его Психом) имеют некоторую периодичность. Вовсяком случае, подходил он к ней не чаще одного раза в два-три месяца. Поэтомупосле каждой встречи с ним Алина вздыхала свободнее, ибо знала: теперьпять-шесть недель она может ходить по улицам спокойно, не вздрагивая и неоглядываясь. Проходило около двух месяцев, и она начинала ждать. Скорей бы уж,тоскливо думала она, пережить это, перетерпеть, а потом снова почти два месяцамирной жизни. Доходило до того, что, когда ожидание ужаса становилосьневыносимым, она специально выходила из дома вечером и сидела в скверикенеподалеку. Это почти всегда срабатывало. Псих появлялся откуда-то из-за ееспины, садился рядом, отвратительно осклабившись, запускал руку в ее длинныешелковистые волосы и начинал нашептывать свои обычные мерзости о том, как онспустит с нее трусики, будет гладить и ласкать ее пальцами… Она старалась неслушать, думать о чем-нибудь постороннем, например о школе, об уроках, о мачехеи братьях. Алина знала: нужно внутренне зажмуриться и перетерпеть. Зато потом –два месяца относительного покоя. Или три, если повезет.

К пятнадцати годам она уже понимала каждый его жест, знала,почему ближе к концу своего тихого сладострастного рассказа он отнимал руку отее волос и клал себе между ног. Знала, почему он вдруг прерывался на полуслове,замолкал на две-три секунды, а потом глубоко и как-то хрипло вздыхал. Онаотдавала себе отчет в том, что происходило с этим человеком, сидевшим наскамейке рядом с ней, и не чувствовала ничего, кроме ужаса и отвращения. Ноужас стал привычным, и отвращение стало привычным. И чувство вины. Иодиночество.