Книга Путанабус. Наперегонки со смертью - Дмитрий Старицкий

— Что такое Рамбам?

— Не что, а кто, — строго поправили меня. — Рамбам — это акроним от раббену Моше бен Маймон. Еще он известен в Европе, как Маймонид. Это знаменитый врач из Кордовы. Жил в двенадцатом веке. А госпиталь принадлежит сефардской общине города. У нас очень хорошие хирурги. Так что не беспокойтесь, все у вас будет хорошо.

Я не видел ее лица, так как медсестра стояла практически у меня за затылком, а я по-прежнему был привязан к кровати. Понял, что укола мне не избежать, но до него решил выяснить главное:

— Где мои девочки?

— Спят, наверное. Не беспокойтесь за них, они сюда каждый день ходят, справляются о вашем здоровье. Даже удивительно. Первый раз вижу, чтобы столько красавиц одновременно бегало за мужчиной, который внешне не представляет собой ничего особенного. Вы певец или актер?

— Философ, — ответил ехидно, а в душе ликуя от того, что меня девчата не бросили тут одного.

— Вы давно со Старой Земли? — поменяла медсестра тему.

— Две недели.

— Значит, ТАМ что-то серьезно переменилось с момента моего убытия, раз стало модно бегать за философами. Куда катится мир?

С этими словами она вколола мне очередную дозу, и я поплыл на волнах препарата, вторгающегося в мою кровь. Но настроение было очень хорошее.

Я отходил почти счастливым.

Новая Земля. Европейский Союз. Город Виго.

22 год, 1 число 6 месяца, суббота, 10:04.

Очнулся и некоторое время лежал тихо, не привлекая к себе внимания. Надо было обдумать ситуацию, в которой оказался. Хотя при таком «обилии» информации хрен что удумаешь, кроме химеры. Однако… «Штирлиц, подумайте, — сказал Борман. — Штирлиц подумал, и ему это понравилось». Вот так и я: нравится мне сам процесс думанья после этой долгой тьмы без сознания и без думанья. Прав был Декарт: «Я мыслю, — значит, существую».

В конце концов, на философском факультете нас учили только одному — думать. Но это было раньше, во времена «исторического материализма». Сейчас со студентов тупо взятки берут. «Садитесь — пять. Профессор, может, все-таки четыре? Сказал: пять бутылок коньяка, значит — пять». Итак: я мыслю, значит, существую. Неоспоримая истина, и пофиг все основные вопросы философии. Тем, кто не мыслит, они не нужны уже. Совсем. Какая разница, существует этот мир только вместе со мной или существует так же и без меня? Мне в этом смысле все уже перпендикулярно и фиолетово, раз я это оценить не могу. Каждый человек в глубине души — солипсист.[30]Осознание того, что его не станет, а все вокруг так и останется, его пугает похлеще дантовского ада.

Но мне главное — разобраться, на каком я свете сейчас и почему привязанный?

Зрение, кстати, порадовало меня сегодня: видел даже самые мелкие пупырышки на потолке. Не все так плохо, как казалось. Стоило выгнать козу… Вот так вот, сломаешь пару раз шею — и станешь не только толстовцем, но и истовым поклонником Диогена Синопского, которому для жизни ничего не было нужно, кроме глиняной бочки.

Как-то знаменитый философ Платон увидел, что Диоген моет себе овощи на обед, и попенял ему: «Если бы ты служил Дионисию, то тебе не пришлось самому мыть овощи». В ответ Диоген только грустно выдохнул: «Если бы ты, Платон, умел мыть овощи, то тебе бы не пришлось служить Дионисию». Почему же я, тоже вроде как философ, по крайней мере по диплому, всю свою сознательную жизнь «служил Дионисию»?

Что-то паршиво я сегодня думаю. Мысль скачет, как та коза по веткам. Информация… Необходима информация, а ее нет.

К Диогену Синопскому, когда он стал уже знаменитостью Афин, как-то пришел один крендель и попросился в ученики. Диоген повел того на рынок, выпросил у торговцев большую рыбу, сунул ее в руки нового ученика и потребовал за собой носить. Новообретенный ученик два дня носил за Диогеном эту рыбу, пока она не протухла, потом выбросил ее, обругал философа матерно по-древнегречески и ушел. Через месяц Диоген столкнулся с этим человеком на агоре и сокрушенно воскликнул при этом: «Надо же, такая маленькая рыбка разрушила такую большую дружбу!»

К чему это я? А к тому, что у девочек, что идут за мной, в руках такая же рыба. Или эта рыба — сам я?

Дверь со стуком распахнулась. Потянуло легким сквозняком.

Надо мной склонился человек, очень похожий на Марчелло Мастроянни в молодости. Теперь стало понятно, почему медсестра вчера восприняла меня как ничего из себя не представляющего мужчину. Куда уж нам, лапотным, если у них тут доктора с такими мордами…

— Вы доктор Балестерос? — спросил я его по-английски.

— Нет, я Лусиано Веласко Купер, — ответил тот мне на том же языке. — И даже не доктор, а всего лишь ординатор. Магистр медицины.

— Но мне сказали, что мой лечащий врач — Балестерос.

— Правильно сказали. Доктор сейчас делает обход и скоро будет здесь. Тогда и сможете задать свои вопросы. А мое дело в настоящий момент — у вас реакции проверить, чтобы доктор, когда придет, видел полную картину вашего самочувствия. Визуально видно, что вам лучше, но процедура есть процедура. — При этом он отцепил от кровати жестянку и внимательно ее рассматривал, потом прицепил ее обратно на спинку кровати, улыбнулся и сказал: — Температура у вас в норме. Это очень хорошо.

Ага… Как же… Знаем. Врывается врач в ординаторскую и кричит: «Больной перед смертью потел?!» Ему отвечают: «Потел». «Очень хорошо», — довольно потирает руки врач и уходит, Ну что за дурь сегодня мне в голову лезет?.. Захотелось поделиться этим с врачом, но спросил его за другое:

— Знаете, Лукиан, — так проще его имя звучит для русского уха, — что вы очень похожи на Мастроянни?

— Знаю, — спокойно ответил магистр медицины, не отвлекаясь от позвякивающего раскладывания своих орудий на столе за моей головой, — меня из-за этого не приняли в театральный институт. А теперь поглядите сюда.

Врач помахал перед глазами никелированным молоточком.

Новая Земля. Европейский Союз. Город Виго.

22 год, 1 число 6 месяца, суббота, 11:25.

Доктор Балестерос оказалась приятной на вид женщиной лет тридцати. С крупными чертами лица, которые ее ничуть не портили. И очень пышными формами, утянутыми белоснежным халатом. Копна коротко остриженных черных волос не была покрыта ничем вопреки обыкновению этого госпиталя, где весь виденный мною персонал был либо в зеленых шапочках-таблетках, либо в белых головных уборах, похожих на угнездившихся птиц.

По тому, как магистр Купер приветствовал ее лишь небрежным кивком головы, я поначалу принял доктора Балестерос за очередную медсестру, пришедшую делать мне процедуру. Пока она ковырялась в бумагах, я спросил Купера: