Книга Угроза вторжения - Олег Маркеев

Журавлев промолчал, и Подседерцев вынужден был продолжить:

— Мне название нравится. Менять не будем. Помните, потом сняли фильм с Лино Винтуро «Сто дней в Палермо»? Генерал правил в Палермо ровно сто дней. Это символично. Потому что на раскрутку операции у нас с вами ровно сто дней. Беретесь?

Журавлев медлил с ответом, разглядывая полустертый вензель на своем портсигаре.

— Неужели все так серьезно, что вы пасли меня два месяца? — спросил наконец он.

— Намного серьезнее. — Подседерцев искоса посмотрел на Гаврилова. «Предупреждал же идиота, что по Журавлеву надо работать на цыпочках. Засветился все-таки, олух!» — Пора кончать с бардаком, называемым «перестройкой». Помните старый анекдот: перестройка, перестрелка, перекличка. Хватит, постреляли всласть. Сейчас основные фигуранты уже определились. Сидят прочно, с ними можно иметь дело. Теперь ради спокойной жизни на ближайшие пятьдесят лет осталось устроить последнюю чистку, прижав к ногтю всех, кто не согласен играть по правилам. И вернуть государству те деньги, что у него под шумок перестройки помыли особо шустрые людишки. Власть, повторюсь, это право перераспределения материальных ресурсов и информации. А власть в нашей стране берут надолго. Минимум на полвека. Теперь понятно?

— Я где-то слышал, что Сталин перед удушением НЭПа заказал тайную ревизию всех капиталов. Верный ленинец знал, что «социализм — это учет и контроль». А у вас как? — спросил Журавлев.

— Не хуже. — Подседерцев покосился на притихшего Гаврилова и добавил: — Я, естественно, запрашивал из архива материалы той сталинской ревизии. Очень качественная работа, и с точки зрения финансового анализа, и с точки зрения нашего ремесла. Будет время, познакомитесь с данными нашей ревизии.

— Даже так? А утечки не боитесь? Я же человек пишущий, могу в творческом азарте и сболтнуть.

— Вы, Кирилл Алексеевич, от большинства пишущих отличаетесь тем, что еще и думаете. И не примите за комплимент, просто констатирую факт. Вот и подумайте, состоялась бы эта встреча, если бы я не решил, что вам можно доверять. А специалист вы такого уровня, что держать вас на голодном информационном пайке просто грех. — Он придвинул папку к себе. — Теперь о деле. Мне никто не мешал присвоить эти материалы и бросить их в работу. Но никто так не владеет материалом, как автор, это надо учитывать. Поэтому вы здесь. А я жду вашего ответа.

— Материал готовился под вполне конкретного человека. Он умер. Дело можно отправить на полку. — Журавлев берег этот козырь до последнего.

— Нет. — Подседерцев положил тяжелые кулаки на стол. — Ваш протеже Кротов слишком умен, чтобы умереть до срока. Сейчас он находится в клинике под Заволжском. Прекрасно себя чувствует, как мне доложили сегодня утром.

«Вот тебе раз!» — подумал Журавлев и не таясь провел ладонью по вспотевшему лбу.

— Беритесь за работу, Журавлев, — тихо сказал Подседерцев. — То, что вам вещал этот Арлекино, — он кивнул на Гаврилова, — абсолютная правда. Так уж сложилось, что Гога почему-то тоже загорелся желанием взять вас под крыло. Причина, надеюсь, ясна. Как ни крути, но вы живой носитель компромата, а Гоге сейчас лишняя компра ни к чему. Он в политику ударился, лаврушечник хренов! — зло скривил губы Подседерцев. — Отсюда вывод: или вы работаете на него, или вы лежите в лесу с дыркой в башке. И то, и другое, как понимаете, гарантирует ваше молчание. — Зачем вам Гога Осташвили? — Суть интереса Осташвили к своей персоне и всю меру опасности Журавлев просчитал моментально, но виду не подал.

— Он один из тех, кто решил играть по своим правилам. Мы готовы закрыть глаза на происхождение капиталов и прошлое человека, если он согласен на отведенное ему место. Гога возомнил себя императором, забыв, что эта вакансия уже занята. Более того, он считает себя крупным политиком. На его деньги развернуто несколько политических инициатив, которые идут вразрез с государственной линией, то есть — единственно верной.

— Ересь диссидентства, — с глумливой улыбкой произнес Гаврилов, — оказывается, так заразна, что и бандиты ею страдают.

— Тебе лучше знать, это ты инакомыслящим в задницу аминазин ведрами накачивал. — Подседерцев хитро подмигнул Журавлеву, давая понять, что им, чистым контрразведчикам, бывший боец идеологического фронта Гаврилов не ровня. Журавлев, отлично знавший эти внутренние лубянские распри о степени незапятнанности мундира, буйным цветом расцветшие после реабилитации диссидентов, чуть кивнул.

— «Палермо» была моей операцией. Задуманной в определенное время, с учетом определенных условий и под вполне конкретные задачи. В чем суть вашего, простите, плагиата? — спросил он, намеренно надавив на самолюбие Подседерцева. Хотел узнать, насколько амбициозен тот, кто, судя по всему, на ближайшие месяцы станет его начальником.

Подседерцев на этот укол даже внимания не обратил.

— Используя давний конфликт Кротова и Осташвили, вы должны построить дело так, чтобы Крот разорил Гогу в отместку за старые обиды. Для Крота это вопрос чести, а для нас — это легенда, на обеспечение которой пойдут все силы. Оперативные возможности предоставит Гаврилов. Все должно произойти как бы само собой. Конец такого человека, как Гога, крах его криминально-финансовой империи вызовет массу вопросов. Все должно быть легко объяснимо в рамках легенды о мести Крота. Соответствующую утечку я организую по своим каналам.

— Вы не знаете Кротова, — покачал головой Журавлев. — Это уникальный человек. Знаете, как его «цеховики» величали?

— «Наш Совмин», — усмехнулся Подседерцев.

— Вот-вот. Вижу, с материалами на Кротова вы знакомы. Неужели вы думаете, что такой человек клюнет на липу?

— А что, месть Гоге для него липа?

— Он отлично умеет разделять дело и личное. А дело для него — это прежде всего перспектива.

Гаврилов смотрел на Подседерцева, подчеркнуто медленно разминающего сигарету. Он знал, какая работа перемалывается у того в голове. Предстояло, зная обреченность Журавлева, обреченность Кротова, приговоренного исчезнуть навеки, сконструировать ответ так, чтобы не дать почувствовать пешкам, что их судьба давно решена королями. В этом и сокрыто высокое искусство управления людьми: заставить хотеть играть, осознавая свою значимость и незаменимость в чужой, по сути, игре.

— И мне, и вам известно, что мафию не повалить. Пощипать можно. Дело святое, — растягивая слова, начал Подседерцев. — Гога на ощип стоит первым номером. С остальными будем разбираться в порядке живой очереди. Если для этого нужно будет продвигать Кротова вверх, будем двигать. — Он посмотрел в глаза Журавлеву. — Если на то сохранится божья воля.

Гаврилов еле сдержался, чтобы не крякнуть от удовольствия. Так тонко Подседерцев обыграл интонацией «сохранится», дав понять, что воля-то есть, но это сейчас, а что будет завтра, нам, подневольным исполнителям, неведомо. Да еще так выразительно показал большим пальцем на потолок, как исконно русский символ не бога, обретающего в неведомых горних высях, а близкого и бестолкового начальника, что сразу стало ясно, такие вопросы не здесь решают.