Книга Сельский врач - Оноре де Бальзак

— Но это — случай законной защиты от одного для блага многих; значит, вам не в чем себя упрекать, — заметил Бенаси.

— А все эти господа вообразили, — продолжал Женеста, — что на меня напала блажь; но блажь ли, нет ли, а многие из них теперь живут в свое удовольствие в расчудесных особняках и не обременяют свои сердца благодарностью.

— Уж не сделали ли вы добро в расчете на те непомерные барыши, которые именуются благодарностью, а? — посмеиваясь, сказал Бенаси. — Это ведь то же, что ростовщичество.

— Да я прекрасно знаю, — ответил Женеста, — что вся ценность доброго поступка теряется, как только извлечешь из него выгоду, и рассказывать о нем — значит взимать проценты в пользу самолюбия, а это почище всякой благодарности. Однако если честный человек будет помалкивать, то должник его и подавно не заикнется об оказанном благодеянии. При вашей системе управления народ нуждается в примерах; спрашивается, где бы он нашел их при всеобщем молчании? Между прочим, бедному нашему понтонеру, спасшему французскую армию, и в голову не приходило, что, разболтав об этом, он извлек бы выгоду для себя. Ну, а если бы он стал калекой, разве совестливостью он добыл бы себе кусок хлеба?.. Ответьте-ка, философ!

— Да, пожалуй, в области морали все относительно, — сказал Бенаси. — Но мысль эта опасна, она позволяет тем, кто склонен к эгоизму, толковать вопросы совести в интересах личной выгоды. Послушайте, капитан, разве человек, неукоснительно повинующийся принципам морали, не выше того, кто отклоняется от них, даже по необходимости? И если бы наш понтонер был немощным и умирал с голоду, разве он не уподобился бы величием Гомеру? Жизнь человеческая, несомненно, является окончательным испытанием и добродетели и гениальности, одинаково нужных для лучшего мира. Добродетель, гениальность представляются мне прекраснейшим олицетворением того полного и постоянного самопожертвования, пример которого показал людям Иисус Христос. Гений пребывает в бедности, просвещая мир, человек добродетельный хранит молчание, жертвуя собою для общего блага.

— Согласен, сударь, — заметил Женеста, — но земля населена людьми, а не ангелами; мы далеки от совершенства.

— Конечно, — ответил Бенаси, — о себе скажу, что я жестоко злоупотреблял правом ошибаться. Но мы должны стремиться к личному совершенствованию. Добродетель — высокий идеал для души, и его надлежит постоянно созерцать как божественный образец.

— Аминь, — сказал офицер. — Пусть так, человек добродетельный — великая ценность, но согласитесь, что добродетель — это божество, которое может разрешить себе чуточку поболтать, попросту, без задней мысли.

— Ах, сударь, — сказал доктор, горько и печально улыбаясь, — вы снисходительны, как те, кто живет в мире с собою, я же суров, как человек, который знает, что ему немало пятен надобно стереть со своего прошлого.

Всадники подъехали к хижине, стоящей у ручья. Доктор вошел в лачугу. Женеста с порога то любовался весенним ландшафтом, то заглядывал в хижину, где лежал в постели какой-то человек. Осмотрев больного, Бенаси вдруг закричал:

— Незачем мне и приходить сюда, матушка, все равно вы не исполняете моих предписаний. Накормили мужа хлебом. Уморить вы его задумали, что ли? Возмутительно! Если вы дадите ему еще что-нибудь, кроме отвара пырея, ноги моей здесь больше не будет, ищите тогда доктора, где хотите!

— Да как же, сударь! Ведь бедный мой старик криком кричал от голода, а если в утробе ни крошки нет вот уже вторую неделю...

— Будете вы меня слушать или нет? Вы уморите мужа, если позволите ему съесть хоть кусочек хлеба, пока я не разрешу, поняли?

— Больше ни крошки не дам, сударь... Ну как, на поправку идет дело? — спросила она, провожая доктора.

— Да нет, он поел, ему и стало хуже. Как вам втолковать, упрямая вы голова, что нельзя так кормить больного, когда ему нужна диета? Крестьяне неисправимы, — прибавил Бенаси, обращаясь к офицеру. — Стоит больному несколько дней не поесть, как они считают, что он уже не жилец на белом свете, и пичкают его похлебкой, поят вином. Вот и эта умница чуть было не уморила мужа.

— Будто так муженек и умрет от ломтика хлеба, смоченного в вине!

— Вот именно, матушка. Удивительно, что я застал его в живых после этого самого ломтика хлеба. Не забудьте: надо исполнять все точно, как я сказал.

— Умереть мне на месте, ежели что не так сделаю.

— Ну, посмотрим. Приду завтра вечером, пущу ему кровь. Пойдем пешком вдоль ручья, — сказал Бенаси офицеру, — отсюда до того дома, куда мне надо, нет проезжей дороги. Сынишка больного покараулит тут лошадей. Полюбуйтесь-ка на нашу прелестную долину, — продолжал он, — не правда ли, точь-в-точь английский сад? Сейчас зайдем к одному работнику — он безутешен после смерти старшего сына. В прошлом году его сын, подросток, вздумал во время жатвы поработать за взрослого, надорвался, бедняга, и к концу осени зачах и умер. Впервые я встречаю здесь такое сильное отцовское чувство. Обычно крестьяне горюют о смерти детей, как об утрате части своего имущества, и сожаления соразмерны возрасту ребенка. Возмужав, сын становится капиталом для отца. Но этот бедняк по-настоящему любил сына. «Нет мне утешения в моей потере», — сказал он однажды, когда я встретил его на лугу, — он стоял неподвижно, забыв о работе, опершись на косу и держа в руке оселок, — собрался точить и задумался. Больше он ни разу не говорил со мной о своем горе и страдал молча. А теперь расхворалась одна из его дочурок.

Продолжая разговаривать, Бенаси и его гость подошли к хижине, приютившейся у плотины дубильного заводика. Под ивой стоял человек лет сорока и ел хлеб, натирая его чесноком.

— Ну как, Ганье, девочке получше?

— Не знаю, сударь, — сказал он хмуро, — сами увидите, жена не отходит от нее. Хоть и очень вы стараетесь, а я боюсь, что смерть как вошла ко мне в дом, так все у меня и отнимет.

— Смерть ни у кого не засиживается, Ганье, у нее нет времени. Не падайте духом.

И Бенаси последовал за ним в дом. Полчаса спустя он вышел с матерью девочки, говоря:

— Не тревожьтесь, делайте, что я посоветовал, она спасена... Ежели все это вам наскучило, — обратился он затем к офицеру, вскакивая на коня, — я выведу вас на дорогу к нашему селению, и вы вернетесь домой.

— Нет, честное слово, мне не скучно.

— Но повсюду будут одни и те же хижины; с виду нет ничего однообразнее деревни.

— В путь! — сказал офицер.

Несколько часов ездили они по кантону, объехали его вдоль и поперек, а к вечеру повернули в сторону селения.

— Теперь мне нужно побывать вон там, — сказал доктор, показывая офицеру на высокие вязы. — Деревьям этим, вероятно, лет двести, — прибавил он. — Там живет женщина, к которой меня вчера, когда мы обедали, звал паренек, сказав, что она побледнела.

— Что-нибудь опасное?

— Да нет, — сказал Бенаси, — явления, сопутствующие беременности. Она на последнем месяце. В это время у некоторых женщин бывают судороги. Но все-таки из осторожности надо посмотреть, нет ли чего, внушающего опасения; я сам буду принимать у нее ребенка. Кстати, вы сейчас увидите самое новое у нас промышленное предприятие — черепичный завод. Дорога великолепная, хотите, пустим лошадей галопом?