Книга Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Лето пришло слишком скоро. Никогда прежде не чувствовал я себя столь безжалостно вырванным из моего космополитического существования ради унылых сельских утех. Давид и Геня остались в городе — стенать по поводу летней вялости столичной жизни почти с такой же горечью, с какой стенал я, глядя на деревенскую. Все мы со страстным нетерпением ждали сентября, открытия нового театрального сезона.

Единственным, что оживило то лето, был приезд — под конец июля — Юрия Рауша. Долговязый и сероглазый мальчик обратился в крепкого молодого мужчину. На верхней губе его обозначились усики. Красивая юнкерская форма шла ему необычайно.

Импульсивный поцелуй, которым мустангер Морис наградил Луизу Пойндекстер, был забыт полностью. Юрия переполняли новая серьезность и новые мысли. Он, я и Володя засиживались на веранде до поздней ночи — долгое время спустя после того, как мама и ее друзья завершали покерную партию, а отец и доктор Бехетев выкуривали по последней сигаре. Юрий рассказывал о военных действиях, о храбрости, проявленной на фронте Царем, об опасном влиянии Распутина на Царицу. Нам было шестнадцать, семнадцать и девятнадцать — уже не дети[31].

Володю его рассказы оставляли безразличным.

— Что интересного в этих нелепых марионетках? Вот вам настоящая новость дня, — говорил он и прочитывал только что законченное им стихотворение — несколько холодноватое подражание Блоку.

— Прекрасно, Володюшка, — отвечал ему Юрий. — Но ты ведь знаешь, простым солдатам вроде меня поэзия недоступна. Сейчас меня волнует только одно — долг, бесстрашие, честь.

Какой непостижимой казалась мне дружба Юрия с моим братом! И все же в них ощущалось духовное родство, которому я мог лишь завидовать. А когда я вспоминал о Давиде и Гене, оба мгновенно представлялись мне гротескно неосновательными в сравнении с этим принадлежащим к более широкому миру юным мужчиной.

Я утешался тем, что перебирал в уме качества, общие для меня и Юрия. Мы оба брезгливо относились к насекомым. Оба любили музыку, хотя любовь Юрия ограничивалась цыганскими песнями и военными маршами. Оба посредственно играли в шахматы. Все это отличало нас от Володи. И если эти двое были несхожи, как ночь и день, разве не обладали мы с Юрием сходством рассвета с закатом? Почему же друзьями стали не Юрий и Сергей, а Юрий и Володя?

Юрий продолжал говорить, заглушая мои праздные мысли:

— Верность долгу, бесстрашие, честь, вот что от нас требуется, однако честь — величайшее из этих качеств. Без чести человек не живет, но лишь влачит существование.

— Кто-то мог бы сказать то же и о любви, — заметил Володя.

— Нет, — твердо ответил Юрий. — Честь превыше всего. И состоит она прежде всего в верности Царю, святой матушке России, Русской Православной церкви и семи ее благостным таинствам.

— Прошу тебя, — Володя забросил в рот вишенку, — ты говоришь плоскости. Я же хочу жить лишь в деталях. Когда я сочиняю стихи, то пишу вовсе не о Любви с прописной Л, нет, я пытаюсь описать частную любовь, которую испытываю к совершенно частной девушке, пейзажу, воспоминанию — тому, о чем пишу. И стремлюсь делать это с той же точностью, с какой лепидоптерист описывает бывшую до сей поры неизвестной бабочку, которую ему удалось поймать за крыло на никому не ведомом лугу Казахстана или Новой Англии. Не просто любую бабочку, заметьте, но вот эту, частную.

— А как же классификация? — спросил Юрий. — Ведь существуют и виды, а не одни только отдельные их представители. К тому же в нашей жизни так много того, что попросту неописуемо. Ты с этим согласен?

— Ничего неописуемого не существует. Утверждение, что мир неописуем, есть корень тщеты, отчаяния, поражения, всего того, с чем я отказываюсь иметь дело. Вселенная безусловно описуема — сотворить ее иной Создатель попросту не мог. И я считаю, что наш долг в том, чтобы искать решение сложной задачи описания всего на свете, — мы ведь и сами существа сложные, не так ли? Во всяком случае, некоторые из нас. Я говорю не о вульгарном уличном идиоте, который полагает, что если раздать всем по куску хлеба, поднять красные флаги, вручить заводы рабочим и проделать еще какую-то чушь в этом роде, то и проблем никаких не останется. Я говорю о тех из нас, кто благословен способностью распутывать, так сказать, головоломки: о людях, благодарных за этот дар и считающих долгом чести — и это, Юрий, настоящая честь — использовать его.

— Изложено изрядно, — признал Юрий. — Согласен с каждым твоим словом. И все же мы, защищающие саблями и штыками предоставленную тебе возможность распутывать головоломки, разве не следует и нас ценить по заслугам? Царь может быть тебе решительно не интересным, но именно в его империи ты получил свободу ловить бабочек, сочинять стихи, решать твои инфернальные шахматные задачи и, смею сказать, любить ту самую частную девушку. А если большевики будут и дальше мутить воду, все это, боюсь, пойдет прахом.

— Поэт путешествует налегке, — ответил Володя. — И всегда изыщет возможность продолжить то, что начал.

Как взросло беседовали мы, лакомясь вишнями и попивая чай из самовара, который благодаря усилиям слуг волшебным образом не остывал. Что думали они о нашем разговоре? Или они ни о чем не думали, а просто смертно хотели спать? И где теперь мои мужики с прошлогоднего покоса? Отправлены на фронт? И предлагают один другому жалкое утешение в каком-нибудь забрызганном кровью окопе? Или лежат, мертвые и непогребенные, посреди какого-то грязного поля? Или же влились в наводнившие Петроград орды дезертиров, которыми, как сказывают, норовят овладеть большевики? Как я жалел о том, что не знаю даже таких простых, человеческих обстоятельств мира, в котором жил. Складная картинка его состояла из слишком многих кусочков, и при каждой моей попытке увидеть ее целиком рассыпалась у меня на глазах.

Юрий обратился ко мне:

— А во что веришь ты, о безмолвствующий?

Его серые глаза встретились в свете лампы с моими и удержали их — как если бы после долгого перерыва он благодаря некоему волшебству надумал снова поцеловать меня в губы.

— Не знаю, — признался я. — Я знаю лишь, что ценю. Дружбу и красоту. Я ставлю их превыше чести. Любовь друга к д-д… — На этом последнем «друге» я унизительно запнулся.

Юрий рассмеялся, но тут же сказал:

— Прости. Я позволил себе грубость. Никто не вправе смеяться над чужим заиканием.

— Наш спор напоролся на мель, — пробормотал Володя. — Сережа обычно хранит молчание не без веской на то причины.

И снова мое заикание обратило в комедию серьезнейшую из минут. Тем не менее я продолжил, к большому неудовольствию моего округлившего глаза брата.

— Разновидностей бесстрашия существует много, — сказал я. — Бесстрашием обладают солдаты, путешественники, поэты, разумеется, но прежде всего влюбленные. Так вот. Это и есть то, во что я верю. Ради друга я умер бы.