Книга Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники - Дочь Сугавара-но Такасуэ

добрались к месту паломничества. После церемонии очищения я вступила в храм и три дня провела в молитвах. Собираясь на рассвете пуститься в обратную дорогу, я задремала, и этой ночью явился служитель из главного храма и как будто бы бросил мне что-то со словами: «Вот ветка дерева суги, знак благоволения бога Инари»[107]. Я проснулась, и оказалось, что всё это был сон.

На рассвете, ещё в темноте, мы двинулись в путь. По дороге нам не встретилось такое место, где бы можно было передохнуть, и мы попросились на постой в хижину на ближнем склоне гор Нарасака. Это был совсем маленький домик.

– Места здесь, кажется, нехорошие. Не вздумайте заснуть! – сказали мне. – Если что, ни в коем случае не поднимайте шума, лежите себе, затаив дыхание.

После таких наставлений я была премного удручена и напугана. Мне показалось, что миновала тысяча лет, прежде чем рассвело. Но вот, наконец, настало утро.

– Это воровской притон. Его хозяйка весьма подозрительная особа, – объяснили мне.

В день, когда дул очень сильный ветер, мы оказались на переправе Удзи, и наша лодка проплывала совсем рядом с расставленными мережами.

Об Удзигава-реке

Плещет волна-молва,

Шум её до меня долетал.

Нынче ж смогла сосчитать

Даже рябь от рыбацких сетей.

События, отстоящие друг от друга на два-три года, а то и разделённые четырьмя, пятью годами, я описываю одно за одним, подряд, и получается, что я без конца ходила на богомолье – это не так, и в моих странствиях случались перерывы.

Весной я затворилась в обители Курама. Вершины гор окутывал туман, вокруг всё было недвижимо.

Очень позабавило меня, когда мне принесли отведать немного корней токоро, выкопанных на горных склонах[108].

Когда мы уезжали отсюда, цветы сакуры все уже опали, и ничего примечательного на обратном пути не было. А вот когда в десятую луну мы снова вернулись, то горы по дороге выглядели много прекраснее, чем прежде. Казалось, что по склонам расстелена парча. Но лучше всего была вода, ручей кипел и бурлил, разбрасывая капли хрусталя.

Добравшись до места и расположившись в покоях для паломников, я любовалась осенними листьями, окроплёнными дождём – ничто не сравнится с этой картиной.

Здесь, глубоко в горах,

Пёстрая ткань листвы

Совсем по-другому ярка,

Точно глубже впитала краску –

Чем окропил её дождь?

Я глядела и не могла наглядеться…

Прошло два года, я опять совершала паломничество в Исияма. Всю ночь лил страшный дождь. «Какое неудобство для путников!» – думала я и слушала шум воды. Потом подняла ставни-«ситоми»[109] и выглянула: яркий свет луны проникал даже на дно ущелья, не было ни облачка, а то, что я приняла за звуки дождя, оказалось шумом потока, струящегося среди корней деревьев.

Река в ущелье гор.

Стремнины шум

Я приняла за дождь,

Так необычно!

Ведь месяц нынче небывало ясный!

Когда я вновь отправилась на богомолье в Хасэ, мне было на кого положиться, не то что в прошлый раз. В пути нас повсеместно привечали, проехать мимо и не зайти никак было нельзя.

В роще Хахасо, что в краю Ямасиро, осенняя листва была и вправду бесподобно хороша[110]. Когда мы переправлялись через реку Хасэгава, мне пришло на ум вот что:

На реке Хасэгава волна

То отхлынет, то снова нагрянет –

Вот и я вернулась сюда.

Веткой суги поданный знак

В этот раз мне явит свой смысл.

Я очень верила в это.

Три дня мы молились, а потом тронулись в обратный путь. На холме Нарасака, в той маленькой избушке, что прежде, в этот раз заночевать было нельзя, уж очень разрослось число наших спутников. В чистом поле соорудили временный кров, там поместились такие, как я, а люди наши заночевали на воздухе. Они расстелили на траве свои кожаные наколенники и прочее снаряжение, сверху бросили циновки, и в таком ненадёжном убежище провели всю ночь до рассвета. Утром их волосы были совершенно мокрые от росы. Месяц на рассвете был необычайно ясный и красивый, такой редко увидишь.

Наш путь неведом,

Но и в небе странствий

За нами следует

Всё тот же, что в столице,

Рассветный месяц.

Положение моё теперь было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и отрада, и утешение.

Печалиться теперь мне было не о чем, и лишь мысли о том, когда же, наконец, мои младшие дети войдут в разум[111] и я увижу их в достойном звании, не давали мне покоя, заставляя торопить течение месяцев и лет. Что же до него, моей опоры[112], то я желала всем сердцем, чтобы ему уготована была радость встать вровень с людьми сановными, на это я очень надеялась.

* * *

В прежние дни была одна дама, с которой мы очень сблизились – день и ночь писали друг другу стихотворные послания. Хотя это было давным-давно, мы и потом не прекращали обмениваться письмами, пусть и не так часто, как когда-то. Но теперь она стала женой наместника провинции Этидзэн[113] и вместе с ним уехала из столицы. От неё не доходило ни звука, я не выдержала и послала с оказией весточку:

Друг другу мысли поверяя,

Хранили мы наш огонёк.

Теперь угас он,

На просторах Коси

В снегу глубоком утонул[114].

А она в ответ:

В Сираяма – Белых горах[115]

Под снегами укрытый,

Даже камушек самый малый

Потаённые думы хранит –

Так разве угаснуть огню?

В первые дни третьей луны я отправилась далеко в Западные горы. Втайне от людских взоров, под покровом лёгкой дымки, тревожа душу своей прелестью, привольно и буйно цвела там сакура – лишь цветы и цветы крутом.

Далёко отсюда жильё,

В этакой глухомани

Горной тропой

На цветы поглядеть

Ни один не идёт человек.

Когда мои семейные дела разладились, я затворилась в Удзумаса. От дамы,