Книга Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
93. Разумеется, я знал, что существуют целые сообщества таких же, как я. Но я никогда не ощущал родства с садомазохистами, хилерами или мотоциклистами. Для меня дело было совсем в другом.
Лицо было единственной частью тела, которой я никогда не касался. Может, потому, что в детстве я насмотрелся на татуировки маори. Они вырезают линии на лице острыми осколками костей или акульими зубами – в знак родства или особого статуса. Сама процедура считается очень торжественной, требует знания множества ритуалов и овеяна тайной. Маори с большим почтением относятся к татуированным головам умерших. Мне попадались истории о татуировках Янт в Камбодже, которые отнимали у владельца, поскольку они изображают восемь священных направлений и, как считается, приносят удачу.
Больше всего на свете я боялся стать предметом в чьей-то коллекции.
94. Сон, который повторяется снова и снова. Я смотрю в зеркало и вижу там лишь бесформенную массу. Два глубоких колодца на месте глаз. Я накладываю маску из папье-маше, полоска за полоской, прикрывая эту бескрайнюю пустоту. Бумага и полоски ткани складываются в лицо, имеющее мои черты. Я прикасаюсь к стеклу – на нем ни трещинки, пальцы ощущают лишь гладкую поверхность.
95. Что касается приступов, которые случались у Лакуна, то никто так и не сумел найти им объяснение. Сегодня он бодр и непокладист, а завтра похож на высохшую медузу и с трудом волочит свое тело, как грязный мусорный мешок. Временами у него бывали кровотечения, высыпания, кисты на шее. Как-то раз правая нога распухла, из-за чего он неуклюже хромал. Когда его начало рвать черной, свернувшейся слизью, я предложил ему показаться врачу. Какой смысл, ответил он, это не болезнь, просто я полуфабрикат, так по-настоящему и не родившийся. Сам я всегда больше верил в антибиотики, чем в первородный грех, но что-то в его словах засело у меня в голове и напомнило о себе, когда мама уехала и мы стали перебирать ее вещи. В гардеробе мы нашли старую обувную коробку, а в ней – полдюжины бумажных птиц.
96. Снег наотмашь хлещет меня по лицу. Слепит глаза. Я ощущаю его, чувствую его запах, я знаю, что грядет. Когда случится – тогда случится. Нет смысла объяснять. Просто оставайся на открытой местности. Дыши спокойно. Перед глазами мерцающие пятна. Вдали я вижу огни открытой автозаправки. Пульсирующий, флуоресцентный свет. Пятно. Невесомая тропа из аргона и галогена. Между нами – белая пустыня. Плавно идущая под уклон равнина. Мне кажется, она кренится все сильнее, все круче и круче с каждым шагом. Я иду, летнее солнце сквозь окна, занавески колышутся на ветру, и пытаюсь вспомнить. Нетронутый снег лежит сугробами, пятна света, словно волны в бушующем море, замерзшем посреди бури. Словно картина. Огни автозаправки – она похожа на фрегат, застывший навечно в момент кораблекрушения. Фрегат, который ты помнишь, она читает лежа на животе, на кровати, какую-то книгу, я не помню, какую книгу, с тех самых пор. Cнег метет все сильнее. Я пересекаю следы колес. На самом деле – я понял это только сейчас – это первые следы колес, которые я увидел за сегодня. Она читала, лежа на кровати, и на ней была только серая майка. Машины ничего не замечают. Они как мухи. Спорят с силой тяготения каждый день. Но однажды это окажется не по силам. Светящиеся пятна. Черный снег бьет в глаза. Пятнистый свет. Машины, и дома, и люди начнут соскальзывать с гладкой белой поверхности. Сметутся с нее, как крошки со стола. Черная коробочка. Лай продолжается. Дымящиеся хищные пасти уже совсем близко. Всегда невидимые. Они лают, и лают, и лают, каждый раз с новой стороны. Сердце стучит, оглянулась через плечо, я ощущаю этот стук сквозь толстую куртку. Противоядие не подействовало. Не сегодня. Мысли о ней не помогают. Мигающий свет. Пятна. Как язычки пламени. Они бегут по снегу. М, это была М. Но нет. Ничего. Она ничего не сказала, и ничто не поможет. Мама. Все есть своего рода ничто. Город – тоже ничто. Замерзшая волна. Как в тот день, когда отец. Пятно. Никто ничего не сказал. И когда он пришел домой – Твоя мама пропала – было уже темно, пропала. Нечего сказать. Впервые за долгое время я ощутил себя целым. Упакованным в свою оболочку. Мумия. Я удерживал ее, я дрожал, но продолжал, я не давал себе слушать эту историю. Но теперь уже нет. Мама. Мучитель. Мумия. Мучитель. Монстр. Милосердный. Может —
Я поднимаю взгляд. Автоматические стеклянные двери, метрах в десяти. Может быть, я смогу. Не всплывая ради глотка воздуха. Но вонзая ногти в собственную плоть. И мир перестанет крениться. Может, получится. Должно получиться.
97. Воспоминание из детства. Мы с мамой сидели перед телевизором и смотрели передачу о политических преследованиях в тоталитарных государствах. Какой-то профессор рассказывал о применении пыток и заметил, что они лишь в редких случаях используются с целью выбить признание. Как правило, допрашивающие и так знали все о семьях, друзьях и сообщниках своих жертв. Щипцы, дубинки и провода под напряжением служили лишь для того, чтобы получить подтверждение. Боль, сказал профессор, является единственным способом удовлетворить параноидальную логику диктатуры. Простого согласия вернуться в оковы недостаточно. Ты должен их полюбить. Когда ты предашь отца, сестру, мужа и сына, ты превратишься в чудовище, и они получат моральное право уничтожить тебя. И от тебя останется только исковерканный, истерзанный кусок плоти без имени и голоса.
Я сидел на диване, ощупывал болезненный участок над ребрами и не понимал, о чем он говорит. Для меня боль как раз была способом вернуться к себе. Когда я что-то говорил, я слышал лишь эхо того, что говорили до этого мои родители. Но если пнуть меня в голень, я сразу понимал, где кончается мир и начинаюсь я. По-настоящему сильная, добела раскаленная боль заставляла все, кроме меня самого, исчезнуть. Как нечто столь прекрасное могло переживаться другими как несчастье?
Не зная этого, я начал постигать свободу.
98. Словарь путешественника: свобода. Ты не любишь признаваться в этом. Но история поисков не умеет врать: потребность в путешествиях – это и потребность увидеть темные стороны себя. Ты стремишься испытать все
