Книга Полуночные поцелуи - Жанин Бенедикт

пятую симфонию Бетховена.

Она подпрыгивает на своем месте, выжидающая и нетерпеливая, полная противоположность тому, как Рэйвен смотрит на меня, как будто она хочет расцарапать меня в пух и прах за то, что я лапал ее мать ранее.

— Тадам, — пою я, размахивая тарелкой у нее перед носом.

— Ваша трапеза, мадемуазель.

— Спасибо, красавец, — она потирает руки и смотрит на еду, прежде чем приняться за нее. Она ест с усердием, издавая удовлетворенные звуки и кивая.

— Тебе нравится? — ответ очевиден, но я хочу словесного подтверждения.

Она стонет и закатывает глаза к затылку. Ее слова отражают выражение ее лица, когда между глотками она говорит:

— Абсолютно. Это оргазм.

Я крепче сжимаю свою посуду и выдаю довольную улыбку, поджав губы. Она должна перестать быть такой возмутительно непристойной, когда я ничего не могу с этим поделать. Это уже не смешно, не тогда, когда мой член практически виляет, как собачий хвост. Разговоры прерываются на протяжении всей трапезы. У меня нет возможности разговаривать с ней, когда она издает подобные звуки, а она не утруждает себя разговором, так как слишком занята, издавая эти звуки. Все в порядке. Все вкусно, и я с нетерпением жду окончания трапезы, потому что именно тогда я планирую передать ей записку. Когда с едой покончено, на кухне чисто, и все, что остается, это разговор о том, куда двигаться дальше.

Все в порядке, пока я не предлагаю помыть посуду, а она горячо возражает.

— Ты приготовил завтрак в моем доме. Я ни за что не позволю тебе еще и убираться, — она загораживает раковину.

— Но мне нравится убираться, — я сжимаю тарелку, с которой мы играем в перетягивание каната.

Вот тогда-то все и меняется. Это происходит мгновенно, выражение, которое появляется на ее лице когда-то бы вежливое, но теперь нет. Мириам вырывает у меня тарелку и практически безрассудно швыряет ее в раковину. Раздается громкий лязг, когда металл и фарфор сталкиваются друг с другом. Я вздрагиваю и поднимаю взгляд. Она совсем не выглядит счастливой. На самом деле, она выглядит искренне раздраженной, бледной, ее ноздри раздуваются, лицо красное.

— Это… — она делает паузу и делает глубокий вдох, потирая ладонью лоб.

Я слишком боюсь что-то сказать и спровоцировать ее еще больше, поэтому терпеливо жду, когда она заговорит, прекрасно зная, что все, что она собирается сказать, положит этому конец.

— Это слишком, и я действительно думаю, что тебе следует уйти сейчас.

Вот оно. Возможно, я ожидал этого долю секунды назад, но все равно у меня кровь стынет в жилах. Я несколько раз моргаю, глядя на нее, пытаясь осознать, как внезапно изменилось настроение. Я раздвинул невидимые границы, которые она установила, границы, о которых я смутно осознавал раньше. Я надавил, и она сорвалась, и как или почему просьба помыть посуду стала для нее переломным моментом, я, возможно, никогда не узнаю. Что я точно знаю, так это то, что у меня нет возможности отступить, отмотать время назад, проглотить свои слова и вести себя так, как будто ничего никогда не происходило. Я не сделал ничего плохого, просить помыть посуду не является чем — то неправильным, это чертовски вежливо, качество, которое моя мама привила мне, и все же я чувствую себя дерьмово. Как, черт возьми, замечательно.

— Скоро ко мне придут друзья, так что мне нужно, чтобы ты ушел, — резко говорит она, становясь холоднее, когда я не реагирую. Выражение ее лица почему-то становится более неприятным. Ее тон спокоен, но суровость, которую он придает, ничуть не менее пренебрежителен.

— Например, прямо сейчас. Уходи.

Горькое изумление, которое я испытываю, сменяется обидой, не только потому, что она выгоняет меня, но и потому, что она лжет. Я не могу подтвердить, что это ложь, но, черт возьми, это и так понятно. И она делает это… Что? Прогонит меня от себя, как будто я какая-то распутная девка, которая задержалась у нее в гостях?

Я взбешен. Чертовски зол.

Она мне ничего не должна, и я не думаю, что она должна, но тот факт, что она смотрит на меня холодными, мертвыми глазами, ее губы все еще припухшие от поцелуя, которым мы обменялись менее получаса назад, приводят меня в ярость. Мир передо мной превращается в холст с разными оттенками моей ярости. Забыла ли она прошлую ночь, не только напыщенный секс, но и то, что произошло после? Мы сидели на ее кровати и обменивались мыслями, как будто мы были двумя родственными душами, а не просто незнакомцами. Возможно, мы начали ночь с того, что ничего не знали друг о друге, но закончили ее тем, что поделились всеми глупыми убеждениями, которые есть у каждого из нас.

— Ухожу сейчас, — огрызаюсь я, мое выражение лица и тон соответствуют ее враждебности. Однако она не реагирует, а поворачивается и открывает кран. Она не утруждает себя тем, чтобы взять губку, чтобы притвориться, что моет посуду, и это добавляет оскорблений к травмам. Я выхожу из ее квартиры, не сказав больше ни слова, мои кулаки крепко сжимают ключи, мой разум пытается должным образом переварить то, что произошло в последнюю минуту. Когда я сажусь в машину, я роюсь в поисках записки, которую я написал. Я едва бросаю взгляд на слова, которые нацарапал, и крошу их, бросая в кузов грузовика моего отца. Я смотрю в окно, думая обо всем, что произошло между нами с того момента, как она ступила на мой задний двор. Ничего особенного не произошло, просто моменты, которые были такими приятными, такими обычно замечательными, что я обманывал себя, думая, что мы больше, чем незнакомцы.

«Это уже слишком», — сказала она. Какого хрена было слишком много? Готовка или мытье посуды? Секс или беседа? Где грань между «слишком много» и «просто достаточно?» Потому что, клянусь, если дело в посуде, я могу это потерять. Боже, это пиздец. Память о том, что мы делали вместе, запятнана ее гневным изгнанием. Лучше бы я никогда не готовил ей завтрак. А еще я жалею, что провел с ней эту ночь: тогда я бы не знал, какая она забавная, какая холодная, какая клевая. Я должен был страдать там, у себя дома. Я намеревался остаться у нее, чтобы немного поспать, но этого даже не произошло. Никакое тщательное изучение не помогает мне понять, и я остаюсь с чувством, что меня ударили плетью. Зная, что я никогда не смогу расшифровать это, расшифровать ее, я решаю перестать зацикливаться на этом.

Когда я выезжаю со стоянки, я не