Книга Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина

невозможно было ни продать, ни повесить в нашей ипотечной квартире, ничего не нарушив и не поломав.

Картину я повесил в своём рабочем кабинете. И перевешивал её всякий раз, когда переходил на новое место работы. Когда я только начинал рассказывать историю про Жанну, я этого ещё не знал, а вот теперь понял: картина медленно и верно воздействовала на меня почти два десятилетия. Может быть, именно из-за этого полотна я занизил хоккеисту Ломаному величину патологического потока на МПП.

Я опишу вам коротко эту картину. На полотне нарисованы хаотичные линии, напоминающие то ли занавески, сдвинутые в угол окна, то ли чей-то профиль. Самый низ композиции, как я уже говорил, остался не прорисованным. Но я заслонил это мутное, пустое пятно, придвинув к стене столик, на котором в моём кабинете обычно стоят банки с гелем, жидкость для обработки датчиков и несколько коробок с презервативами для ректовагинальных исследований.

Моя шестая беседа с Э. Д.

— Недели две, а может, даже три, я не смогу вас принять.

— Уезжаете в отпуск?

— Нет, ложусь на небольшую плановую операцию.

— Что-то серьёзное?

— Надеюсь, нет. Не хотелось бы выпадать из рабочего процесса.

— Вам что-то понадобится? Я могу вас навещать.

— Чего удумали. Нет уж. У меня есть кого попросить. Приходите через две недели, как обычно.

— Хорошо.

— Как вы устроились?

— Никак. Пришлось вернуться в старую квартиру. Всё напоминает о прошлом.

— Нужно куда-нибудь съездить, развеяться.

— Какие могут быть поездки. Я не заслужил.

— Пытаетесь воспитать в себе характер?

— Как могу.

— Иногда нам кажется, что мы развиваем характер, а оказывается — растим в себе жестокость.

— Я просто не способен сейчас воспринимать ничего нового. Всё причиняет мучения. Кажется, мне даже дышать больно. Боюсь, что куплю билет, приеду в Рим и запрусь в гостинице.

— Ну, как хотите. Не в моих силах заставить вас поехать.

Задание 8. Григорьич

(из коробки №D-47/3-ЮХ)

1988, 1999 гг.

Однажды в конце восьмидесятых в Ленинград привалило моё личное счастье. Счастье носило деньги в лифчике и звалось тётя Лена. Тётя Лена была маминой двоюродной сестрой.

Двоюродная тётка жила тогда не то в Туле, не то в Перми и приехала сюда в отпуск. Тётя Лена возвращалась домой рано, с отёкшими ногами и гудящей головой, и была вне себя от радости, когда я уступил ей свой диван на целую неделю. В благодарность за предоставленное ей койко-место тётка взяла на себя обязанности по общению с мамой Надей. Мамины странности к тому времени уже зашкаливали, но я не мог поверить или не желал видеть, что мама, ещё вполне молодая, делает что-то не так, и списывал все её выходки то на эксцентричность, то на справедливую строгость, то на усталость.

Время тёти-Лениного приезда совпало с моим окончанием школы и поступлением в институт. Мне повезло: на экзаменах по всем предметам попались простые вопросы — и меня зачислили в медицинский с минимальным количеством баллов. В общем, я впервые на несколько дней забыл про мамино существование. Как раз в эти дни я узнал, что такое ночная жизнь родного города.

Ленинград в восемьдесят восьмом году, если сравнивать его с сегодняшним, был немноголюдным, облезлым, но сумасшедше прекрасным.

— Валера, — сказал я неуверенно своему товарищу-поэту. — К маме сестра приехала. Можно пожить у тебя недельку?

Валера сурово помотал головой.

— Предки будут против.

Потом помолчал и через несколько шагов ответил:

— Попробую познакомить тебя с людьми. Может, они помогут.

В последние школьные годы я пытался преодолеть свою отчуждённость и пробовал прилепиться к какой-нибудь компании. Во всех компаниях, куда я попадал, нужно было уметь выпивать, и я учился это делать. Бухло обычно смешивали с неизвестной, но качественно бьющей по мозгам дрянью, и я раза два основательно проблевался в обгорелых комнатушках очередной тусовочной «хазы», прежде чем до меня дошло, что такие эксперименты сильно ухудшают жизнь, но не гарантируют мне ничьей дружбы.

Однажды я потащился с незнакомыми парнями в аварийный дом на Лиговке и попробовал там бодягу, купленную в складчину у барыг. Лазил по крышам и шарился по разрушенным строениям. Городские власти потом отреставрировали некоторые здания, например бывший ликёроводочный завод, построенный в начале двадцатого века. Теперь там торчит очередная тошнотворная «Плаза», а я всё ещё помню, как проскальзывал за огороженную лесами территорию. Вот только не помню, было ли это в школьные годы, или как раз тем достопамятным летом, когда приехала тётя Лена и подарила мне кусочек свободы. Помню ещё здание бывшей общаги на Боровой, с облезло-розовыми стенами, его снесли в двухтысячных. Туда меня притащил Валера пробовать экстази. Помню, как нас чуть не замели, когда я выворачивал содержимое желудка в кучу рваных подушек и ломаных досок, валявшихся на задворках. Кто-то крикнул «атас», все подорвались, и меня рвало уже на бегу.

Так вот, про Валеру. Он учился в параллельном классе и считался поэтом. Что за стихи он писал, я не помню, — возможно, он вовсе не писал стихов. Мы не были близкими друзьями и в конце концов совсем потеряли друг друга из виду, лишь только я поступил в медицинский.

— Если ты не пидарас и не отстойник, у тебя должен быть нормальный ватник, а сверху — что-нибудь лейбловое. Хотя бы хоккейная шапка, — говорил Валера.

Сам он летом ходил в умопомрачительном кожаном пиджаке, а зимой поверх ярко-зелёного ватника туго затягивал солдатский ремень. Ещё он носил кирзовые сапоги, вывернутые голенищами наружу так, что они шоркали по асфальту.

Валера привёл меня на музыкальный сейшен, где все сидели парочками, и единственную свободную девчонку прытко забрал себе он сам. Я чувствовал себя чужаком и, выкурив две самокрутки, поплыл. Пока ребята пели, было ещё терпимо, а вот когда разбрелись по парочкам и спихнули меня с единственного кресла, на котором можно было покемарить, я ушёл. Сперва вышел на улицу подышать, а когда надышался и замёрз, то понял, что забыл, куда возвращаться. Я побрёл домой пешком и явился к утру. Мама к тому времени уже ушла на работу, а тёте Лене было наплевать, где я брожу, лишь бы мой диван пустовал.

— Отсыпайся, гулёна, — сказала она, обуваясь в прихожей. Я промычал в ответ что-то, что должно было означать «до свидания», но тётка, потоптавшись возле двери, внезапно вернулась в комнату.

— Юра, я про мать хочу тебя спросить… — начала наша гостья. — Она у тебя… всегда такая?

— Какая? — не понял я.

— Странная, — тётя Лена задумалась. — Вчера пришла с работы и вроде как меня не