Книга Куда он денется с подводной лодки - Наталья Труш

Баринов краем глаза видел, что лодка не его, но тут лучше не выступать. Сказали: «Марш на лодку!» – ну и лети на борт, пока не передумали и не всыпали по полной программе за опоздание. Твоя, не твоя лодка – не смертельно. Ну, в крайнем случае сутки-двое поболтаешься в море.

Баринов даже обрадовался такому исходу дела. За полсекунды влетел в центральный и, падая в люк, услышал команду командира об отдаче швартовых.

Влетел и тут же приступил к своим прямым обязанностям. Их на швартовке выше крыши. А уж как только принял доклады, доложил на мостик о готовности лодки, решил и сам немного оглядеться.

Лодка понятно чья. Команда, офицеры – знакомые все лица. Но вот одна деталь Баринова сразу насторожила: все матросики в центральном и кое-кто из мичманов были пострижены под ноль.

Посмеялся Баринов и поинтересовался у бойцов:

– Что, ребятки, старпом строгий по части фасона стрижки или как?

А в ответ такое услышал, что, ежели бы было у него оружие табельное, застрелился бы на месте.

– Да старпом нормальный, пока доплывем до Гибралтара, волосы снова отрастут.

«Твою дивизию! Какой на хрен Гибралтар?! Не хочу туда!» Баринов понесся искать кэпа.

– Слушай, тут такое дело, – смущенно объяснил кэп. – Нам в море выходить, а у нас Олежка Свиридов где-то загулял. Да не переживай ты так! Олежку отловят и на борт доставят...

Подмену Баринов ждал два месяца. Наконец в Средиземке, где-то рядом с Тунисом, пропащий Олежка Свиридов догнал свою подлодку. Баринова с боевого корабля ссадили и определили на теплоход «Алексей Толстой» с проездными документами и двухлитровой канистрочкой спирта – чтоб не было грустно.

Впрочем, грустно не было. Теплоход был туристский, и красотищи всякой Баринов тогда насмотрелся не через перископ, а как известный путешественник и телеведущий Сенкевич, который про разные страны телезрителям каждое воскресенье по ящику рассказывал. Тогда еще мало кто мог себе позволить поездить по заграницам. Закон такой был – «не пущать!».

На одном из небольших греческих островов Баринов подсмотрел чудную картинку. Осматривая окрестности, сплошные развалины на берегу моря, Илья набрел на странную парочку. Он – в затрапезном костюмчике в клеточку, а она – это просто чума какая-то! Красный плащик, лиловые не то колготки, не то рейтузы, синие туфли с золотыми пряжками и зеленая шляпа, из-под которой выбивались крашеные кудри. Светофор с радугой!

«Бомжи местные», – подумал про них Баринов. В этот момент дама поежилась от налетевшего ветерка, а ее спутник нежно наклонился к ней и со смешным украинским выговором спросил:

– Марыся! А ты кохточку пиддягнула?

Надо полагать, мужик интересовался, поддела ли Маруся кофточку для тепла!

«О-о, е-мое! – простонал про себя Баринов. – Землячки, мать их! Туристы!»

Историю эту он потом любил рассказывать в цветах и красках, и очень скоро любимой присказкой на лодке стала крылатая фраза: «Марыся! А ты кохточку пиддягнула?»

Трое суток он провел тогда в компании местного боцмана в его каюте. Познакомились легко, а спирт сроднил их так, что, когда пришло время высаживаться в Севастополе, оба очень переживали.

И вот майским утром на причале у Графской пристани с теплохода «Алексей Толстой» сошел моряк Северного флота Илья Баринов. Уходил он скоропостижно в море ранней весной с Севера, а на берег сошел в теплом мае и на юге. Народ в шортиках и маечках, а он почти в зимнем. Тут не до красот города-героя. Мысль одна: пристроиться в тенечек и пивка холодненького попить. А потом быстрее на вокзал, сесть в ленинградский поезд и с пересадочкой в родном городе катить в Мурманск.

В своем нелепом по местным климатическим условиям наряде Баринов тут же загремел в сопровождении патруля в комендатуру. И когда комендант потребовал у него документы, Баринов выложил ему командировочное предписание с красной полосой. А это по тем временам означало одно: все должностные лица обязаны немедленно обеспечить держателю такого документа передвижение в конечный пункт предписания.

Комендант от досады аж зубами скрипнул: хотел построить подводничка, да сам попал. Пришлось ему подсуетиться, чтобы Баринову досталось место в поезде, и о прочих благах командировочного позаботиться.

* * *

Баринов знал, что ему надо срочно оформлять отпуск и ехать в Ленинград, где Алла вот-вот должна была рожать второго ребенка.

А Баринову было строго-настрого наказано ни дня не терять и чуть не с причала ехать на вокзал.

«Ага! Щаз-з-з! Разбежались!» – подумал беззлобно Илья, которому предстояло после похода отписаться за каждый его день. А это ни много ни мало – полгода под водой. Вот и валяй, аккуратным почерком расписывай каждый день, отчитывайся. Причем все это должно быть представлено руководству в трех экземплярах: листочек к листочку, написанное черной тушью и аккуратным разборчивым почерком. В общем, будь добр – становись Львом Толстым. Крой матом флот и всех его главнокомандующих, но сиди на попе ровно и кропай этот никому не нужный роман. Мало того что уйму таблиц составишь, так еще чуть ли не по дням надо описать, как дизели стучали, как работали электромоторы и прочие только тебе одному понятные тонкости.

Отчеты механика, кстати, по сравнению, например, с докторскими, еще приличные. У дока вообще полная белиберда. Он сначала всем анкеты подсовывает, в которых не вопросы, а просто смех. Например, на какой цвет глядя, хочется спать, а на какой – плакать! Ну не бред?! Или еще хлеще: снятся ли подводнику Баринову в походе эротические сны? «Ага! Сейчас я вам так и рассказал, какие сны мне снятся! Чтоб ржали все потом во главе с доком!»

Док – еще то чудило. Знает, что на его вопросы все от балды отвечают, а он по-серьезному отчет по этим ответам строчит. А там, наверху, их с еще более серьезными рожами изучают. Им невдомек, что тут не эротикой, а порнографией пахнет. А как все это назвать, если дизель сломался и с ним целый месяц всем коллективом трахались?! Это, если культурно анкету доктора заполнять, уже по-честному надо писать – «групповой секс на рабочем месте». Причем не во сне, а наяву.

В общем, неделя у Баринова ушла на отчеты и прочие формальности, которые утомили его насмерть. И когда он на заснеженном вокзале в Мурманске погрузился в поезд, идущий в Ленинград, ему хотелось только одного: вытянуться на нижней полочке и под усыпляющий стук колес продремать все эти тридцать с лишним часов пути.

Питер встретил его серым и хмурым небом. Липкий снег валил из туч, будто там, наверху, кто-то очень хулиганистый порвал безразмерную подушку с перьями, и перья эти сыпались и сыпались, укрывая серые дома и гранитные набережные белым.

Илья послушал себя: Север потихоньку отпускал душу подводника Баринова Ильи Александровича. Он возвращался в свой родной город, который был совсем не серым. Это для приезжих в зимнем Ленинграде нет иной краски. А для Баринова он был голубой и желтый. А еще – охристый и золотистый. И он знал, что, как только кончится в небесной «подушке» это снежное «перо», проглянет между крышами удивительная ситцевая синь, которую протыкают легко золотые иглы – шпили и купола.