Книга Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

и дело обращаться), тем более, что слово у него по-своему не отстает от кисти и карандаша – свежее, точное, выразительное.

«Вырубленный задорно топором, он моделирован так интересно, что после его, на первый взгляд грубых, простых черт, все другие покажутся скучны», – начинает Репин.

С репинским «задорным топором» перекликается смелое суждение другого пытливого наблюдателя – американского журналиста Джорджа Кеннана, изучавшего в Сибири жизнь ссыльных; путешествуя по России, он навестил Ясную Поляну: «Черты графа Толстого лучше всего определить словами тосканцев: сформовано кулаком и отполировано мотыгой».

«Превосходный образец для френологии: выпуклости на черепе», – помечает Репин. И называет особенные возвышения на лбу, темени и затылке. (Согласно данным френологии, сторонники которой полагали, что по строению черепа можно узнать душевные особенности человека, такие возвышения являются признаками религиозности, высшего разума, страстей.)

Сильное, зримое устройство толстовского черепа, с выпуклыми лобными костями, обращало на себя внимание, но когда скульптор Наум Львович Аронсон, исполняя бюст Толстого, особенно сосредоточенно вылепил мощный лоб мыслителя, Лев Николаевич отозвался критически: «Мне кажется, что умственность преувеличена – выпуклый лоб».

Репин особым пунктом ставит: надбровные дуги. Черта схвачена многими, описавшими облик Толстого, но без репинской анатомической точности. Обычно пишут по-житейски – о небольших глазах, глубоко спрятанных под нависшими, густыми, энергично сдвигавшимися, даже суровыми бровями.

«Большие низко поставленные уши», – тоже точное репинское наблюдение.

«Цвет толстой кожи – терракоты», – опять же у Репина. Очень хорошо, образно найдено обозначение цвета: помимо прямого перевода с итальянского (terra cota – «обожженная глина»), «терра» (terra) по-латыни – земля, главное, дорогое для Толстого понятие. Американец Кеннан пишет о «мужественном лице, глубоко прокаленном солнцем полей».

Репин находит особую привлекательность, аристократическое благородство в рисунке толстовского рта. «Широкий рот очерчивался смело, энергично, углы тонко извивались, прячась под львиными усами. Середина губ так плотно и красиво сжималась, хотя и мягко: их хотелось расцеловать. Очертание всего рта было классически прекрасно. Выдающийся подбородок…»

Большой нос, своеобразно расширенный книзу, полные, плотно сжатые губы остаются в памяти и Джорджа Кеннана. «А подбородок и скулы, – продолжает он, – насколько они проглядывают сквозь густую седую бороду, лишь подчеркивают выразительную мужскую силу, отличающую его широкое, изборожденное морщинами лицо».

Зоркий американский журналист и путешественник провел в Ясной Поляне всего один день, но увидел многое. Строки, завершающие набросанный им портрет, открывают во внешности Толстого то главное, о чем поведала друг всей его жизни Александра Андреевна: «В лице графа Толстого есть нечто более прекрасное и более высокое, чем простая красота или правильность черт. Это впечатление глубокой моральной, духовной и физической силы».

«Луна подняла мена кверху»

С луной и светом луны у Толстого отношения особые. «Ночь удивительная… Луна за березами и коростель». «Нельзя уйти с балкона до 12. Ночь с луной перевернутой – черная, коростели везде».

Он полагает, что свет луны возбуждает мир наших ощущений. На него самого во всяком случае сильно действует. Тревожит, пробуждает к деятельной жизни – и, наоборот, успокаивает, помогает почувствовать гармонию мира, а себя – одной из бесконечных частиц его.

Мир, залитый лунным светом, – это иной, волшебный мир, который дарит человеку чувство внутреннего преображения, помогает ему открыть в себе новые духовные силы. Неслучайно луна, лунный свет появляются на страницах его дневника, оказываются важной, иногда по-своему решающей подробностью в его сочинениях.

Весной 1857 года он, впервые путешествуя за границей, до расстройства нервов измученный парижскими впечатлениями – бесчеловечной жестокостью того, что восторженно именуют «прогрессом», нравственной грязью, потрясшим его зрелищем смертной казни, бежит из Парижа в поисках тишины, покоя, природы, простоты и ясности жизни. «Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна… Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил Бога за то, что живу».

Через несколько месяцев уже в Германии, в Штутгарте, напряженной, бессонной ночью, заполненной тревожащими мыслями и замыслами, к нему приходит вдруг ясное решение, во многом определившее его жизнь: «Увидел месяц отлично справа. Главное – сильно, явно пришло мне в голову завести у себя школу в деревне для всего околотка и целая деятельность в этом роде. Главное, вечная деятельность».

В июне 1863-го, вовсе поразительная дневниковая запись: «Нынче луна подняла меня кверху, но как, этого никто не знает. Недаром я думал сегодня, что такой же закон тяготенья, как материи к земле, существует для того, что мы называем духом, к духовному солнцу».

Речь здесь, конечно, не об одних литературных занятиях. Еще года не прошло после женитьбы. Резкая перемена в привычном течении жизни, необходимость заботиться о благополучии будущей растущей семьи (вот-вот появится первенец), занятия хозяйством, затянувшиеся творческие искания – все это тяжело отражается на душевном состоянии Толстого: «Все это было тяжелое для меня время физического и оттого ли, или само собой, нравственного тяжелого и безнадежного сна… Я думал, и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои – деньги или пошлое благосостояние…»

«Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю»… Это – несколькими строками выше приведенной записи. А следом о том, что «безумная ночь вдруг подняла меня на старую высоту правды и силы»…

Но высота правды и силы – это и открывшаяся ясность будущей литературной работы, которой он уже не в силах не отдать всего себя. Начинаются первые подступы к «Войне и миру»: «Завтра пишу… В третий раз сажусь писать… Господи, помилуй и помоги мне».

Его глаза

Когда художник Николай Николаевич Ге написал портрет Толстого за письменным столом, Софья Андреевна посетовала: жаль, голова опущена и глаз нет – «все выражение у Левочки в глазах». Сергей Львович спорит с матерью – считает портрет работы Ге лучшим «по сходству и выражению лица, несмотря на опущенные глаза».

Ге, выполняя портрет, решал свою задачу и решил ее глубоко и сильно. Но примечательно, что несовпадение суждений о портрете касается именно глаз. Едва не во всяком свидетельстве современников, встречавшихся с Толстым, даже если речь менее всего о наружности, так или иначе, непременно появляются особенные толстовские глаза. «Все выражение у Левочки», действительно, в глазах. «В них как бы сконцентрировались все яркие особенности толстовской личности. И кто не видел, как вспыхивают и загораются эти глаза, как они приобретают вдруг какой-то сверлящий и пронизывающий характер, тот не может иметь полного представления о личности Л.Н. Толстого», – еще при его жизни замечает один из первых биографов писателя П.А. Сергеенко.