Книга Хорея - Марина Игоревна Кочан

брал за плечи и отводил их назад), она целует меня — сначала легонько в губы, а потом в обе щеки, затем растирает отпечатавшуюся на них помаду, превращая ее в румяна.

— Вот так очень симпатично, — кивает она и улыбается. — Ты такая бледная.

Я отдаю билеты проверяющей и снова оборачиваюсь. Мама все еще стоит там, машет мне через головы людей, стоящих в очереди за мной. Каждое возвращение домой — это мамино прирастание. Я тоже еще раз машу ей, долго, посылаю воздушные поцелуи.

В самолете я разворачиваю бутерброды с семгой, аккуратно упакованные мамой в фольгу.

«Позвони сразу, как долетишь, — пишет она в ватсапе. — Мне уже так грустно, что тебя нет рядом. Мне так грустно, что хочется курить. Пойду покурю. Очень тебя люблю».

«Все будет хорошо, мам, мы тоже уже скучаем».

Сава никак не может уснуть в самолете, не может найти удобной позы. Я беру его на руки и сооружаю гнездо из своего тела, обнимаю его со всех сторон, кутаю в себя. Он еще немного ворочается и наконец закрывает глаза.

Глава 5

В январе Саве исполнился год и он, словно сверившись с внутренними часами, начал осваивать ходьбу. Первые шаги по квартире он совершал, опираясь на деревянную лесенку с двумя ступенями. С грохотом вывозил ее из ванной и, торжественно процарапывая пол, двигал в том направлении, куда хотел попасть. Сава скользил по ламинату и плюхался на попу, снова и снова упирался ладошками в пол, поднимался, обнимал лесенку и двигался дальше, как маленький пахарь с плугом в поле.

Так он тренировался пару недель, пока не нашел новое захватывающее занятие: сделать пару шагов от меня до Леши. Отпуская мою руку, он начинал заливисто, с придыханием, смеяться, как человек, который вот-вот попадет в мертвую петлю на американских горках и заранее чувствует прилив адреналина. Делая последний из трех шагов между нами, он всегда падал вперед, уже зная, что его поймают, и стараясь сократить свой маршрут. В этом свободном падении было тотальное доверие к родительским рукам. Это падение напомнило мне The Fall Dance Пины Бауш. Девушка неспешно, даже замедленно идет по улице, а рядом с ней, чуть поодаль, — мужчина. Каждый раз она падает неожиданно, как срубленное дерево, лицом вниз. Это страшное падение, оно опасно, она вот-вот разобьет лицо. Каждый раз мужчина успевает поймать ее в самый последний момент, прямо у земли.

Через два года, когда Сава в совершенстве освоит не только шаги, но и прыжки, и бег, он будет снова и снова падать на прогулке, в безопасных и опасных местах, на траве и снегу, карикатурно спотыкаясь, будто клоун в цирке. Он будет падать специально. Давая себе право на ошибку.

От кровати до коридора, от коридора до ванной, от ванной до кухни — осваивая ходьбу, Сава двигался короткими отрезками, делая остановки в пути. В этой ходьбе участвовало все его тело без исключения: руки, ноги, голова, каждая мышца лица и туловища. Он не всегда успевал увернуться от препятствий, не всегда удерживал дистанцию. Иногда слишком разгонялся, наклоняясь вперед. Или вдруг замирал на месте, оборачивался в поисках опоры, моей ладони.

Отец постоянно падал. Он начал много пить, усугубляя свою неуклюжесть. Алкоголь расслаблял его и, как я теперь думаю, давал ему индульгенцию, то самое право упасть. В клипе Massive Attack Live with Me молодая девушка идет в магазин, покупает большое количество алкоголя и выпивает все одна, потом ложится на скамейку в парке, закрывает глаза, и мы видим ее долгое, бесконечное падение вниз по винтовой лестнице. Тело катится вниз, цепляется за все вокруг, но никак не может удержаться, остановиться.

Отец пил у себя за закрытыми дверями, но если выходил на кухню, то поскальзывался на линолеуме и падал в проеме между столом и диваном. Он был похож на большое перевернутое насекомое: пытался ухватиться за что-то или просто перевернуться со спины на живот. Его невозможно было поднять.

Падение, в отличие от шагов, свободно и неуправляемо, и, если ты начнешь падать, никогда не знаешь, что будет в финале.

За два дня до его смерти я начала по кругу слушать одну и ту же песню группы АукцЫон «Падал». Даже когда я не слушала ее, она продолжала звучать у меня в голове.

Один раз папа пришел к маме в комнату и молча лег рядом, обнял ее. Какое-то время они лежали вот так, и тело его тряслось и вздрагивало.

— Тебе лучше уйти, ты весь трясешься, — сказала она тогда. — Здесь нам тесно вдвоем.

Умиранию нужна поддержка, теплая рука, которая сжимает холод.

«Надо поехать к нему, — думала я. — Разберусь с делами и возьму отпуск, может быть в октябре».

«Кать, ты не знаешь, как там мой папа?» — написала я сообщение за день до его смерти.

А в день смерти, утром, я сделала фотографию. Это был черно-белый автопортрет у белой стены. Я подвела глаза черным карандашом и не смотрела в камеру, повернув голову к окну. На этой фотографии выражение лица у меня траурное.

Через два часа я была на работе, а мама написала мне эсэмэс: «Мариша, папа умер».

Болезнь моего отца длилась восемнадцать лет. Я проговаривала и представляла его смерть. Гадала, какой она будет.

Я вышла из офиса в осенний солнечный двор, забралась с ногами на скамейку, собрав себя в шар, и заплакала. Я плакала и злилась, что мама не позвонила мне. Не сказала о смерти по телефону.

— Как это произошло? — спросила я, когда позже мы созвонились. Я услышала в своем голосе строгость и обиду, словно это мама недосмотрела за отцом, словно она могла что-то изменить в ходе вещей.

— Он шел по коридору и упал. Вроде бы сердечный приступ. Но они будут делать вскрытие. Сказали, что у него кровь на ухе.

Маленькая деталь, красная зарубка, о которой я буду думать всегда. Кровь, запекшаяся на ушной раковине, как брусничный сок, вытекший из пирога.

— Я сейчас возьму билеты на самолет, — сказала я. — Когда похороны?

— Через два дня.

Мысли были вялыми. Я так и не успела приехать, нужно было взять отпуск раньше. Я не узнаю, как выглядела его кровать, какого цвета были стены в комнате и кто был его соседом. Не узнаю, что он носил, что он ел и какие деревья росли возле его окна, если они вообще там были. Куда он шел? Почему упал? Видел ли кто-нибудь, как он