Книга Ирландские танцы - Евгений Васильевич Шалашов

дескать, не ваше дело. Ну, не напрямую, разумеется, но дал бы понять. Но почему-то перед Толстым выпендриваться не стал. Да и тайны тут никакой нет.

— В принципе, вы почти угадали, — сказал я. — Меня можно назвать дипломатом, пусть и с натяжкой. По моим документам моя фамилия не Комаровский, а Кустов. Я работник наркомата иностранных дел Советской России, но занимаюсь торговлей. В настоящий момент возглавляю торговое представительство в Париже, а еще в Берлине и в Вене.

— Ух ты, сразу в трех европейских столицах! — пришел в восхищение граф. — И как это вы все успеваете?

— А я нигде и не успеваю, — хмыкнул я. — Я везде только бегаю, пытаюсь догнать.

— Эх, передо мной начальник торгового представительства, а мне даже вам продать нечего. Хотите пишущую машинку? — предложил граф. — Правда, не очень новая, четыре буквы западают, но за пять тысяч марок я вам ее отдам.

— За пять тысяч? — слегка удивился я. — Если за пять тысяч марок — давайте, прямо сейчас беру.

— Ох ты, — хлопнул себя по лбу граф Толстой. — Я же забыл, что марки-то нынче фьють, в гору пошли и моя машинка уже не пять тысяч стоит, а все пятьдесят.

— Уже больше, — развеселился я. — Пятьдесят тысяч она с утра стоила, а сейчас уже шестьдесят, а то и шестьдесят пять. Хотя, — призадумался я, — если на вашей машинке не латинский шрифт, а кириллица, шестьдесят тысяч она не стоит. Кому в Берлине нужна машинка с кириллицей? Так уж и быть, даю десять тысяч, да и то, из уважения к вам.

Марка падала. Когда я здесь был? Месяц назад? Билет на трамвай стоил десять марок, а нынче уже сорок. Кружка пива была тоже десять, а нынче уже тридцать пять, а обед, которым меня угощал Маслеников, обошелся в сто марок, а сколько он сейчас? Наверняка не меньше пятисот придется выложить. В обменнике курс не шестьдесят семь марок за французский франк, как в прошлый раз, а уже двести. И, что-то мне подсказывало (не только послезнание, но и реалии нынешнего дня) что дальше будет еще хуже. Через месяц можно ждать и тысячи марок, а к концу года и все десять.

— Слово не воробей, — вздохнул Толстой. — Если я предложил пять тысяч, давайте пять. Ну, если вы так настаиваете, согласен на десять…

Ох ты, жук! Я, видите ли, настаиваю. Но за машинку десять отдам, мне еще здесь наш офис оборудовать нужно, машинки понадобятся и с таким шрифтом, и с этаким. А где я отыщу «Ундервуд» с кириллицей? Везти из Москвы, так как бы и не дороже выйдет. Клавиши западают, так мой Масленников на все руки мастер, починит.

А как станет работать Алексей Николаевич? Так он сам мне машинку предложил, за язык не тянули. И совесть меня мучить не станет, что лишил писателя его рабочего инструмента. В общем-то, он может и от руки пока писать, сдаст в редакцию, там и перепечатают. А если почерк неразборчивый, пусть учится. А пишмашку графа Толстого я потом в Москву отвезу, станет экспонатом будущего музея. Только нужно обязательно счет составить, чтобы имелось документальное доказательство принадлежности машинки именно графу Толстому. И получится у нас экспонат, имеющий двойную ценность — свидетельство деятельности первых советских торговых представительств и вещь, имеющая отношение к великому русскому писателю.

— Хорошо, — кивнул я. — Сейчас дообедаем, рассчитаемся, а потом за машинкой съездим. За такси я сам заплачу, не волнуйтесь.

— А нельзя ли хотя бы тысчонку авансом? — застенчиво, но настойчиво попросил писатель. Обведя тоскливым взглядом остатки яств, сказал. — Мне бы хоть за обед рассчитаться…

Я человек воспитанный, а местами, даже и вежливый. Поэтому, удержав в себе желание засмеяться, лишь улыбнулся:

— Алексей Николаевич, так вы заказ сделали, а рассчитываться у вас нечем?

— Утром все деньги, что были, жене отдал, она пошла что-нибудь мальчишкам купить. А я решил, что заскочу в ресторацию, авось да кого-то из знакомых увижу, сто, а лучше все двести марок перехвачу.

Ясно-понятно. Обычное дело для эмигранта, да и для любого человека, оставшегося без средств. Для нас, в девяностые годы прошлого века тоже сие характерно. Занять у знакомых тут, перехватить здесь, а когда сможешь — тогда и отдашь. Зато и сам, ежели при деньгах, дашь в долг друзьям и приятелям. Правда, никто из моих друзей-знакомых не отважился бы пойти в ресторан, не имея денег.

— А не боитесь, что морду набьют? — поинтересовался я.

— Немцы? — усмехнулся Толстой. — Немцы — народ аккуратный и законопослушный. Морду тут за неуплаченный счет бить не принято, это не русские. Что толку, коли морду набьешь? Кельнер меня в участок сведет или тутошнего городового позовет, а там протокол составят, а назавтра в суд, а там обязуют стоимость обеда да штраф заплатить. Раньше бы в камеру упекли, вроде нашего околотка, суток на пять, а нынче в тюрьму не садят — кормить нечем. Но пока то да се, от этого штрафа уже пшик останется, и от моего обеда тоже. Правда, — невесть в который раз вздохнул писатель, — в этот ресторан могут больше и не пустить.

Похоже, Алексей Николаевич уже хаживал в немецкие рестораны подобным образом. Эх, в России бы точно такое не прокатило, да и во Франции тоже. Но в России бы только морду набили, а потом выкинули, а вот во Франции сначала морду набили, а потом в полицию сдали. Европа.

— Ладно, оплачу я ваш счет, не беспокойтесь, — усмехнулся я.

— А может, лучше авансом, хотя бы три тысячи марок? А я потом вам пишущую машинку и привезу? Вы мне только адрес скажите.

— Зачем же вам себя утруждать? Сейчас рассчитаюсь, а потом и съездим. Заплачу я вам за машинку десять тысяч, минус стоимость обеда.

— Вы мне не верите?

— Алексей Николаевич, как младший граф старшему графу скажу — конечно нет.

Граф Толстой даже не обиделся. Молча смотрел и пыхтел, наблюдая, как я подзываю кельнера и прошу выдать счет и на себя, и на соседа. Пообедал, кстати, граф не на пятьсот марок, а лишь на триста.

— Вы франками возьмете? — поинтересовался я.

— Франками? — жадно спросил писатель. — А по какому курсу? По сто марок за франк?

— Сегодня уже двести, — еще раз расстроил я Алексея Николаевича.

Вот чем хорошо, что в Германии не принято давать чаевых. Но здесь я решил разориться, зато сумел как-то объяснить официанту, что нужно вызвать для нас такси и, к моему удивлению, и чаевые взяли и даже быстро отыскали свободную машину. В Берлине с такси плоховато, но они есть. Пока ехали, я спросил:

— Нет ли у вас желания посотрудничать с советскими газетами?

— Есть, — тут же отозвался Толстой. — А меня станут печатать в России?

— Почему бы и нет? И в России станут печатать, а пока можно в Берлине что-то сделать.

— А оплата как станет производиться? Построчно? А в какой валюте?

Нет, ну жук ты, господин-товарищ граф. Жучара! Хотя, все правильно. Труд писателя должен быть оплачен. Был бы я писателем — требовал бы от издателей, чтобы платили побольше. Только, шиш они мне заплатят. А вот Алексею Толстому бы платили. И это правильно.

— Ну, Алексей Николаевич, это Дюма-отцу построчно платили, но когда это было? Нынче оплата идет за слово, которое в печать ушло, а не за то, что автор наваял. Иначе будет писать как Дюма — в каждой строчке по одному слову, а то и знаку. Оплату в России станем производить в рублях, во Франции франками, а в Берлине марками. Чтобы все, как положено. Но не беспокойтесь — если хорошие вещи писать станете, не обидим.

— А что за газета?

— Называется она «Накануне».

— Не слышал про такую, — покачал головой пока еще не «красный граф».

— Ее пока нет, но скоро будет. С ее издателем и главным редактором я вас сведу. Договоритесь о сотрудничестве, обо всем прочем. А еще лучше, если вы согласитесь стать редактором литературно-художественного отдела. Будете искать талантливых авторов, продвигать их. Не забывайте, что нужно привлекать к сотрудничеству не только тех, кто живет в Европе, но и своих, российских. Ну, вы же работали в газете, чего я вам рассказывать стану? Кстати, если согласитесь на редакторство, то вам и аванс выпишут, гонорара ждать не придется. Все-таки — придется работать, сотрудников искать, материал подбирать.

— А если редактором, то я буду иметь право печатать и свои вещи? — поинтересовался Алексей Николаевич.

— Конечно. Главное, чтобы не увлекались. А иначе это уже будет один сплошной Толстой.

— Тогда сразу скажу — согласен. И вот еще что. По поводу оплаты моих работ — согласен, чтобы платили за слово. Но коли я стану редактором литературно-художественного отдела, то я хотел бы получать не фиксированную оплату, а процент от прибыли.

— А если прибыли не будет?

— Хе… Чтобы в моей газете, да прибыли не было! —