Книга Молчаливое море - Александр Николаевич Плотников

словно проверяет, на месте ли они.

«Тоже хорош гусь, — мысленно удивляется Костров.— Замполиту не мешало бы быть посерьезнее».

В люк протискивается командир ракетной боевой части капитан-лейтенант Болотников, которого все по старинке кличут комендором.

«Еще одно явление, — раздражается Костров. — Молодой мужик, а распустился до безобразия». Оп уже знает, что Болотпиковэ прозвали Слоновием Николаевичем за раннюю полноту и невозмутимый характер. По-настоящему его зовут Зиновием Николаевичем.

Чуть позже влетает вихрастый, с мальчишеским румянцем во всю щеку штурман старший лейтенант Кириллов. Последним приходит Левченко.

— Прошу извинить за опоздание. Был занят, — говорит он.

До сих пор Костров чувствует неловкость от первой встречи со своим однокашником.

— Юрка, чертяка! Неужели это ты? — искренне обрадовался он, тормоша друга в объятиях.— Я-то считал, что ты где-нибудь на Севере, па атомоходах...

— За Перекопом для меня кончается земля, — грустно усмехнулся Юрий.

— Неужто это ты — мой старпом? Я думал, просто однофамилец.

— Как видишь...

— Юрка, честное слово, я тут ни при чем! Если бы я знал!

— Не надо оправдываться, Саша. Если бы ты и знал, ничего бы не изменилось.

— Нет, честное слово...

— Какие будут приказания, товарищ командир? — вдруг перешел он на официальный тон, беря руку под козырек.

С тех пор даже один на один с Костровым он разговаривает подчеркнуто официально: «есть, товарищ командир», «разрешите, товарищ капитан третьего ранга?»...

И у Кострова теперь язык не поворачивается, чтобы сказать старому другу «ты».

— Все слышали указание командира соединения? — вопросом начал совещание Костров.— Оно больше относится к вам, чем ко мне. Корабля я еще не знаю и не представляю, успеют ли все боевые части подготовиться к сроку...

Вечером Костров уносит к себе в общежитие послужные карточки своих матросов и старшин. Раскладывает стопками на столе по боевым частям и службам, штудирует анкеты и внимательно читает автобиографии.

О многом говорят Кострову тонюсенькие картонные папочки. Молодым лейтенантом застал он еще время, когда матрос с семилеткой за плечами вовсе не был редкостью на корабле. Особенно в электромеханической боевой части. Тех, кто в ней служил, так и называли «черной костью». Корабельная «интеллигенция» — радисты, радиометристы, акустики — поглядывала на «мотылей» свысока. А теперь? Эка невидаль: среднее образование! Нынче и ромбиком на форменке никого не удивишь. С каждым годом грамотнее становится народ. Каким же образованным должен быть теперь офицер, чтобы не потерять уважение своих подчиненных!

И еще одно, уже грустное наблюдение делает Костров. В некоторых, матросских автобиографиях ни полсловечка про отца, хотя год рождения уже послевоенный. Но Костров понимает, что виной этому все-таки война. Их матери овдовели еще в невестах, а потом носили детей случая под истосковавшимся по мужской ласке сердцем...

Стук в дверь прерывает его размышления.

— Мэй ай кам ин — разреши ворваться? — Вывозной командир капитан второго ранга Камеев останавливается возле порога и в наигранном удивлении всплескивает руками: — Ну и ну! Вечерний университет на дому! Ты, брат, взялся за дело не на шутку. Но и я шутить не люблю. Собирайся, и пошли...

Резким движением он выдергивает стул, и Костров оказывается на полу.

— Куда пошли? Зачем? — недоумевает он.

— Ты приглашен в гости.

— К кому?

— Ко мне, разумеется...

- Но...

— Никаких «но»! Жена повелела доставить тебя живым и голодным! Ты знаешь, что такое жена? Тогда собирайся молчком.

— Но, Вячеслав Георгиевич... — взмолился Костров.

— Для тебя я просто Слава. И не сиди ты посередь пола, как китайский богдыхан! Не заставляй мою Лидуху нервничать.

Камеевы живут на втором этаже большого дома, занимающего целый квартал и похожего в плане на разрезанную подкову. В городке его называют циркульным домом.

Уже на лестничной площадке слышен звук пианино и высокий женский голос, напевающий какую-то арию.

— Моя музицирует, — невольно улыбается Камеев.— Жена, принимай гостей! — кричит он из прихожей.

Шурша нейлоном, появляется высокая, чуть располневшая женщина.

— Проходите, пожалуйста! — говорит она, делая приветливый жест. — Да не трите так усердно ноги — ковров мы не держим!

— Рекомендую моего товарища и сослуживца Александра Владимировича Кострова, — церемонно представляет ей гостя Камеев. — Это по его милости мне и в ремонте не пришлось отдохнуть. Но ничего, у него еще будет возможность искупить свою вину!

— Лидия Дмитриевна, — подает руку хозяйка, переждав мужнину тираду.

Выглядит она очень молодо, и только потом, в гостиной, Костров замечает тщательно запудренную сетку морщинок возле ее глаз. Вопреки своей комплекции, Лидия Дмитриевна оказывается очень проворной. Неслышно ступая по паркету, она мигом накрывает стол.

Камеев ест неторопливо, с аппетитом, и подмигивает сотрапезнику: смотри, мол, что такое семейная жизнь! В столовой тебе таких расстегаев не подадут! От первых же рюмок коньяка его основательно развозит, на побледневшем лице коричневыми крапинками проступают веснушки.

Кострова, как обычно, хмель не берет. Разрезая на кусочки аппетитный лангет, он украдкой посматривает на улыбающуюся хозяйку. Совсем без зависти, словно думая о чем-то отвлеченном, представляет на ее месте Ольгу...

— Послушай, жена, — глуповато ухмыляясь, говорит Камеев. — Окажи человечеству услугу, подыщи ты этому старому ловеласу невесту. Довольно ему нервировать сослуживцев!

— Твоим нервам, положим, ничего не грозит, — с усмешкой отвечает Камеева. — Я не собираюсь конкурировать с лейтенантшами... Мой-то совсем хорош, — говорит она Кострову. — А у вас ни в одном глазу, ни хмелинки!

Она берет бутылку и наливает коньяку ему в фужер.

— Что вы! — шутливо ужасается Костров. — Такими дозами вы быстро спровадите меня под стол...

— Придется пожалеть вас, — насмешливо прищуривается Камеева и отливает из фужера в свою рюмку. — Давайте выпьем за нашего Сергея. Он сейчас сдает сессию за третий курс... Скажите, — продолжает она, прожевав ломтик сыра, — неужели вам никогда не хотелось иметь сына?

Любопытных хватает и среди мужчин, но только женское любопытство способно затронуть самое больное.

— Я был у мамы единственным сыном, — невесело отшучивается Костров. — Все боялся привести плохую сноху, пока не вышел в тираж.

— А вернее всего, вы