Книга Митина любовь - Галина Щербакова

— Но ведь есть чего испугаться, — сказала я.

Мы шли вместе по Страстному, хотя все уже было как бы сказано. Я не знаю, о чем думал Михаил Сергеевич, я знаю, что я думала о себе. В конце концов, даже если ты думаешь о рыженькой дочери Клинтона, это все равно о себе. У тебя, мол, дочь куда красивее, но с дурным характером, что есть справедливое возмездие за красоту. А неказистые — они чаще добрые, вот ты сама (в смысле я) ни то ни се. Это совсем плохо, так как не на что опереться в себе самой…

Впереди маячил рыбный магазин, и я мысленно уже была в нем, уже купила живую рыбу и уже готовила ужин.

— Я зайду в рыбный. — Я произнесла это категорически, как и должно говорить о важном — моменте покупки пищи.

Я выхожу с полиэтиленовым пакетом, в котором отчаянно бьются за жизнь карпы. Всегда, всегда… Суп для живого из чьей-то смерти. Ну так выпусти их, дура! Если такая добрая! Куда? На землю! Михаил же Сергеевич все идет и идет за мной следом, уже вниз к яме Трубной, где стоит мальчик со шпагой, долженствующий изображать остервенелость в нашей всегдашней борьбе. Мы безграничны в своей свирепости ее изображения. А вот этот легкий мальчик — нет. Его просмотрели, и он утешает меня в скорби по поводу гибели карпов и возвращает меня к Мите. То есть к Егору. Но все равно к Мите.

Потому что без всяких на то оснований я утверждаюсь в мысли: ночью в квартире Михаила Сергеевича моих детей не было.

Это не объяснить словами. Но как это говорится… У первого впечатления второго шанса нет. Так вот — у меня был внук Мити… Ну, не способен он сожрать всю еду и бросить под диван презерватив. У него на это нет природы. Он — другое дерево.

— Скажите, — спрашиваю я Михаила Сергеевича, — я запамятовала: вашему старшему сыну сколько?

— Уже восемнадцать, — отвечает он. — Здоровенный амбал.

— Он у вас где?

— В Кинешме.

— Кинешма — это раз плюнуть…

— В каком смысле?..

— Во всех, — говорю я.

Он плохо соображает, этот всю жизнь подозреваемый мужчина. Просто совсем тупой. Но я не буду ему подсказывать. Тупые, как правило, драчливы

— двинуть может. Я дернула серьгу, ах, умна, ты, мать, сил нет…

— Звоните, если что, — сказала я ему и пошла по пересеченной местности бульвара к метро. Я уходила категорически, не оставляя возможности идти за собой.

Дальше было так…

Позвонила какая-то женщина и сказала, что если я хочу передать Шуре лекарство, то она уезжает вечером. Поезд, платформа, вагон… Зовут ее Мария Ивановна, она полная, на голове парик пятьдесят восьмого размера.

— Хорошо. Спасибо. Я приду, — ответила я, удивляясь опознавательным знакам. Стала бы я о себе такое? Что-нибудь элегантное набуровила бы — типа «на мне косыночка беж и книга Мандельштама (Кристи, Лимонова, Волкогонова, Губермана, Христопродавенко)» в зависимости от уровня элегантности. Эта же — «Я полная, и на мне парик», просто апофеоз самодостаточности.

Она стояла — большая на зеленом фоне вагона, над париком трепетали оконные занавесочки поезда. Рядом, как свой, родной, а не как попутчик, стоял мальчик Сергей из той самой детской компании. Ростовским женщинам не надо задавать вопросов. Они сами скажут. Их просто надо слушать.

— В вашей чертовой Москве, — сказала эта, — варится беспорядок для всей страны. Я бы закрыла к такой-то маме эту кастрюлю раз и навсегда. Я привезла ребенка (тычок в сторону Сергея), чтоб ему оформили визу в Израиль. Я поправилась кил на десять — это точно, потому что на нервной почве я много ем. Я должна все время жевать, чтобы выжить, так у меня реагирует на стресс нервная система. А потом опять и снова, но уже билеты на самолет, и каждая тварь хочет на лапу. Но ребенок не умеет дать. Он не обучен этому. Он уже почти знает буквы, но еще не читает. Что называется, еле-еле… Но теперь они мне там, на своем Сионе, уже не скажут, что я не помогла. Ребенок им расскажет, как я полнела на глазах народных масс. Эти люди… Они что — спятили? Их там всех ждут или? Наш случай особый. У нас любовный роман. Ромео и Джульетта. Дети выросли вместе, а сволочь жизнь разводит их по разным странам. Барышня — моя племянница, а его мама(тычок в Сергея) — моя заведующая. Я делаю хорошо сразу двум семьям и себе тоже, хотя знаю: не делай добра — не получишь зла. Но это правило для очень умных, а я деловая… Я знаю и вашу сестру, она у нас в ателье шила пальто еще тогда, когда это делали и для простого народа. С тех пор здороваемся, как люди, а почему нет, если живем рядом?.. Вы старшая сестра? Все равно видно, хотя вы и очень стараетесь выглядеть на меньшее… А мне сколько дадите? Я знаю, дадите пятьдесят, думая, что мне шестьдесят, а мне тридцать восемь…Можете не проверять. Вы передаете лекарство, не знаю какое, но у нас за деньги все есть… Сейчас сядем и поедем. Мне молодой человек уступил нижнюю полку, я не успела рта открыть. Разумный эгоист. Он понял, что толчком вагона меня может сверху сбросить… Он увидел и все сразу понял, говнюк такой… Можно же было как-то красиво, не сразу, не с перепуга…

— Ты меня узнаешь? — спросила я Сергея, когда говорящая машина отвлеклась на роскошный чемодан, проплывающий мимо на колесиках.

— Так вот же нет! — воскликнул Сергей. — Смотрю на вас, а вспомнить не могу, где я вас видел!

— У меня дома, Сережа, — сказала я. — Ты был с Митей, то есть Егором, и Леной. Они пошли тебя провожать и не вернулись…

— О! — закричал Сергей. — Точно!

— Так куда вы тогда делись?

— Мы с Гошкой остались на вокзале. Кайфом посидели… А Ленка ушла к знакомому.

Мария Ивановна уже внимательно нас слушала, но мне нужно было задать еще один вопрос:

— Сергей! Вы ночевали когда-нибудь в квартире некоего Михаила Сергеевича?

— Я лично? Никогда… Я же вам говорил, что жил на вокзале. А на другой день мы вдруг поняли, что зря сидим в Москве… И рванули назад.

— Идиоты малолетние, — с нежностью сказала Мария Ивановна. — Недоумки. Расскажи про своего приятеля.

— Да ладно, — грубо ответил Сережа. — Кому это надо?

— Дурачок! — добродушно сказала Мария Ивановна. — Опыт — он что? Рассказанные случаи. Так вот случай. Один малохольный парень взял за себя чужую беременную. Ничего особенного, если не считать родителей малохольного.

Я смотрю на Сережу. Он смотрит в небо. В небе самолетный след. Нежное кружево скорости и силы.

— Я его знаю? — спрашиваю я Сережу.

— Ну! — отвечает он.

— А ее?

Сережа смеется.

В осадке осталась малость. Оказывается, Фаля патронирует Митю и Лену.

Шура сломала ногу. Конечно, она меня ни о чем не просила, сломай она шею — не просила бы тоже. В ее представлении так выглядит гордость. Это только кажется, что у понятия есть строгое определение. Ничего себе…