Книга Утерянная Книга В. - Анна Соломон

– Соблазняешь меня?

– Да, – отвечает Лили и тоже смеется, хотя их смех, привычный, как разношенные тапочки, сбивает романтический настрой. Вот рыболов Хэл не стал бы смеяться. И не задавал бы вопросов. Да и есть бы не стал. Он бы взял ее на руки, отнес в спальню и отымел, что бы она там ни говорила. Ух! Оказывается, ей нужен мачо, который знает, чего хочет, и станет вытворять с ней такое, от чего Лили однажды будет предостерегать дочерей.

Они ужинают. Лили настраивается на оптимистический лад. У Адама уже проступает щетина после того, как он побрился утром; приятно думать, какое удовольствие их ждет, и что завтра у нее останутся следы от щетины, на щеках и на животе, и как тепло будет от воспоминаний о прошедшей ночи и от возбуждающей тайны – царапин от мужниной щетины. Настоящей мужской страстности, которая в нем таится. Пусть с виду он нежный и чувствительный, зарабатывает благотворительностью и не может произнести слово «соблазн» без смеха. Но следы от его щетины порой не заживают за несколько дней.

Адам, прожевав, спрашивает:

– Не люблю маслины. Ты забыла?

Лили смотрит и думает, что он шутит. Только что тут смешного?

– С каких пор ты не любишь маслины?

– Такие не люблю. Сморщенные.

– Они вяленые.

– Сморщенные.

– Ладно.

– Думал, ты знаешь. Я же говорил.

– Так и говорил – «я не ем эти сморщенные маслины»? Я с ними больше года ничего не готовила.

– Ну, в ресторанах, например… да где угодно! Я их никогда не заказываю.

– И я должна была догадаться?

Адам смотрит на нее с абсолютно серьезным выражением лица, и видно, что он все это не из вредности. Не издевается и даже не удивлен. Он обижен, догадывается Лили. Его потребность во внимании и заботе, практически материнской, бесит сильнее, чем если бы он просто вел себя, как козел. Внутри вскипает злость уже не только на Адама, но и на его мать, а потом и на матерей всех мальчиков.

– Прости, – говорит Лили. – Я же не положила анчоусы. Я о тебе думаю. И про маслины запомню. Разработаю новую систему. Буду в телефоне заметки делать каждый раз, когда тебе что-то понравится. Или не понравится, как с маслинами. Поставлю напоминал-ку в телефон, и только я в магазине потянусь к банке с маслинами, Сири своим томным электронным голосом мне сразу скажет: «Стой. Адам не любит маслины. Положи на место!» Адам, я люблю маслины, думала, ты тоже любишь. Извини. Больше не буду их добавлять.

Адам качает головой:

– Все нормально. Я их вытащу.

И вытаскивает. Потом вытирает руки матерчатой салфеткой. Лили думает: «Теперь еще и салфетку стирать». А потом: «Успокойтесь, женщина, хватит злиться». И спрашивает, как прошел его день. Адам рассказывает про ожесточенные споры на сегодняшнем совещании: обсуждали новую идею по разведению рыбы для лагеря беженцев в Руанде. Пруды для рыбы уже есть в лагерях Замбии, и Адам считает, что надо сделать то же самое в Руанде. Там беженцы из Конго и еще недавняя группа из Бурунди. Рыбу они едят. А в лагере как раз перебои с едой: СМИ перестали уделять им внимание, и финансирования не хватает. А пруды для рыбы обеспечивают не только едой, но и удобрениями, и значит, помогают производить больше еды. Еще Адам думает, что новизна идеи поможет привлечь спонсоров. Однако коллеги против. Их беспокоит, что культура рыбоводства в лагерях еще не прижилась. Слишком много технических сложностей, санитарных проблем, вопросов с правами собственности, плюс обучение, надзор и тому подобное. Об этом говорят в его собственной конторе, в партнерских и в неправительственных организациях, даже сотрудники ООН, которые всегда были готовы поддержать. Но они не понимают, что ситуация с лагерями затягивается, и репатриации беженцев не случится ни через два года, ни через десять лет. Адам смог пробить устройство пробного пруда, для обучения и нереста, хотя и тут возникли проблемы: мальчишки из соседних поселений воруют рыбу до того, как она вырастает. Произошла драка между местными мальчишками и детьми беженцев, одного даже пришлось везти в больницу в Кигали восстанавливать глазницу.

Все это так жутко, что у Лили разболелась голова. И в то же время – так далеко; слушая рассказ, Лили вдруг вспоминает, что снова забыла про стирку, когда вернулась с девочками домой. Хочется завыть, но надо ждать, пока Адам закончит говорить, не сознаваться же ему, что опять прокололась. Как вообще можно думать о стирке, когда ей говорят про детей, умирающих от голода или малярии? Почему у нее не разрывается сердце? И почему она ничего не делает, только жертвует деньги? Вот Вира делала намного больше. Я совсем не бесчувственная, думает Лили. Просто замоталась и устала, сил хватает лишь на своих детей и «кашки да какашки».

Адам заканчивает рассказ, на часах 10:04, к стиральным машинам уже не попасть. Управляющий, наверное, закинул их мокрое белье в сетчатую корзину. Наверняка догадался, чьи это детские трусики-маечки с «Чудо-женщиной». Их купила мать Лили, желая добавить «хоть каких-то символов женской силы…» в одежки Ро и Джун. До ее интервенции в детском гардеробе преобладали принцессы из магазина «Таргет», потому что (посмотрим правде в глаза) так проще.

Теперь их управляющий мысленно поставит еще галочку в длинном списке всего, что Лили сделала не так. В один прекрасный день, когда они наконец накопят и смогут выкупить квартиру, вдруг управляющий им помешает? Надо бы поискать в интернете, возможно ли это («управляющий повлиял на решение кооперативного совета»), но Лили забывает. Прямо как со стиркой.

Она ничего не говорит Адаму. Заставляет себя не пилить его за то, что не спросил, как прошел ее день; рассказывать о швейной вечеринке не хочется, да и нечего рассказать. Лили прячет эту часть себя и дает волю другой. «Вот что мужчины ненавидят в женщинах, – думает она. – Нашу игру, пропасть между желаниями и действиями, всю эту многослойность, тени и полутона. Но разве это не выгодно мужчинам? Почти всегда».

Лили ведет Адама в спальню и там раздевается до красных кружевных трусиков и бюстгальтера – успела надеть, пока готовила ужин, напрочь забыв про стирку. Застегивает высокие сапоги на каблуках. Нужно было, наоборот, пойти в спальню первой, раздеться и только потом звать мужа. Впрочем, все выходит хорошо. Адам улыбается, не взволнованно, а сексуально, говорит: «О-о» – и снимает одежду. Секс хорош. Лили достигает оргазма без особых усилий. И почему никто не предупреждал, что до тридцати (даже если секса достаточно) оргазм – как унылый «пшик» по сравнению с тем, что она испытывает сейчас? И что достичь оргазма можно без особых затей, на автомате, и даже тогда он улетный. Лили правда будто улетела. Выжата как лимон… Это все Адам. Про рыболова она и не вспомнила. Разве ей нужен кто-то, кроме Адама?

Стоило только осознать посреди посткоитальных раздумий, что она не думала о рыболове, как мысли о нем начинают одолевать с новой силой. Особенно о его руках – наверное, он делает все не так, как Адам, по-другому, лучше, полнее, еще улетнее. Потом Лили вспоминает, как Адам вошел в квартиру и сразу принюхался – почувствовал запах маслин. Она снова злится, не до конца понимая, на что именно. На саму себя, что не запомнила про чертовы маслины, или (даже сильнее) на то, что ей не все равно? Вот Вире наплевать. Вира – нудная феминистка, яростная и активная. Мама Лили стала такой же, когда начались измены отца, а потом он ушел, может, как раз потому, что жена стала нудной феминисткой («Чистый дом – …»). Наверное, с Вирой дело было хуже, ведь она на поколение моложе и вышла замуж в «переходные нулевые», когда феминизм был не в моде. По рассказам Адама, Вира проповедовала «естественность». Она бы посмеялась над красным кружевным бельем. Но Лили нравится. Да и Адаму понравилось. Он любит, когда Лили берет дело в свои руки и проявляет активность. Она выяснила это опытным путем. К тому же выяснила, что должна была магическим образом догадаться о нелюбви мужа к маслинам.