Книга Древо скорбных рук - Рут Ренделл

Рука Мопсы потянулась вверх и убрала мучной след со щеки кончиком пальца, предварительно послюнявив его. Взгляд Мопсы скользнул по лицу Бенет и нашел себе новый предмет для разглядывания — выключатель на дальней стене.

— Ты никому ничего не сказала? Никому ни слова?

Мопса привычно забормотала.

— Я не смогла, Бриджит. Я не хотела расстраиваться. Мне вредно нервничать. Мне нельзя испытывать огорчения — это всегда плохо кончается.

Бенет повысила голос до крика.

— Кто же будет, по-твоему, есть твой проклятый торт?

Она взбежала наверх. Позади нее вдогонку неслись отчаянные причитания и рыдания Мопсы. Она не обернулась, а тем более не стала спускаться к матери.

Поднимаясь по лестнице, она все сильнее ощущала давление крови в голове, а изображение перед глазами стало трепетать и корчиться, как порванная кинолента.

Она прошла мимо раскрытой двери в спальню Мопсы и случайно заметила фотографию на прикроватном столике. Это было фото Эдварда.

Зачем Мопсе понадобился портрет Эдварда? Как и с какой целью она его заполучила?

На снимке были видны только голова и плечи. Он был довольно мутный — явно увеличенный со стандартной фотографии для документа.

Бенет преодолела последний лестничный пролет и вошла в комнату Джеймса.

Детская кроватка еще стояла там, на ней лежал голый матрац. Все остальное, что могло напоминать о пребывании ребенка в этой комнате, уже исчезло. Из окна были видны сосны у пруда, зеленая лента травы вдоль канала и огромное серовато-белое пустое небо.

Бенет прошла к себе и заперлась там. Следует ли ей сообщать Эдварду о смерти Джеймса? Есть ли в этом смысл? Он видел его только однажды, когда сыну было лишь два дня от роду. Эдвард зашел в палату, увидел Бенет с малышом и не знал, что сказать.

— Ты очень постаралась и добилась своего. Унизила меня полностью, — наконец соизволил произнести он, глянул на малютку и уставился в потолок.

— Лучше б ты совсем не приходил сюда, Эдвард.

Она испытывала тягостное чувство при общении с ним, как и он в отношении нее, но причины на то у них были разные.

Эгоистичным расчетом, если не сказать хуже — обманом был ее поступок. Бенет использовала его, заимела от Эдварда ребенка, не собираясь выходить за него замуж и даже продолжать жить с ним вместе. Но тогда она так не думала. Наоборот, ей казалось все очевидным и вполне оправданным.

И все-таки, даже после того, как окончательное решение было принято и у нее на руках был ребенок, привлекательность Эдварда воздействовала на нее. Она размышляла, почему этой одной неотвратимо влекущей красоты было ей недостаточно, почему, обнаружив под заманчивой оболочкой отсутствие чего-либо, а только пугающую пустоту, она поступила так беспощадно в отношении него? Ведь мир полон мужчин, чья привязанность к женщинам зиждется лишь на их красоте. Почему бы ни быть обратной ситуации, когда Эдварду за его красоту прощалось бы многое?

Он присел на краешек кровати и в очередной раз попросил ее выйти за него замуж.

— Нет… нет… — Сказала она. — Я не могу. Пожалуйста, не заводи этот разговор. Это невозможно. Мы оба будем несчастны. А теперь будем несчастны уже все трое.

Эдвард поднялся и вышел. Больше она его не видела.

Каким-то неведомым способом, неизвестно как и где, Мопса раздобыла его фотографию, вставила в рамку и поместила на столике у своей кровати. Как будто он был ее сыном. А стоит ли доискиваться до причин ее поступка?

А имеет ли значение, что Мопса никого не известила о смерти Джеймса? А вообще что-либо имеет значение теперь?

У Бенет раньше бывали такие яркие сны. Полные таких достоверных деталей сновидения, что, просыпаясь, она еще долгое время принимала их за реальность. А если предположить, что сейчас она спит и ей снится самый кошмарный в ее жизни сон — но это только сон — ей надо лишь прожить его, испытать ниспосланные больным воображением муки. А утром в соседней комнате проснется Джеймс.

Она зашла туда и увидела там пустоту, наведенную стараниями Мопсы. Но эту комнату нельзя было назвать совсем пустой. Горе по потерянному сыну переполняло ее. Оно материальной тяжестью давило на оголенный матрасик на детской кроватке, оно следовало за Бенет по пятам, когда та принялась бесцельно подниматься и спускаться по ступенькам крутой лестницы.

На следующее утро Бенет нашла записку от Мопсы на столике в прихожей: «Я отправилась на ланч с Констанцией Фентон. Вернусь к четырем часам».

Раньше Мопса не утруждала себя подобными посланиями. Или нет?

Под столиком находилась корзинка для ненужных бумаг. Она была полна смятыми бумажными клочками. Бенет принялась доставать и разглаживать их.

Это все были записки от Мопсы, ежедневные записки: «Я поехала в больницу», «Я поеду в магазин», «Я поехала на встречу в „Симс энд Уэйнврайт“».

Бенет была тронута и почувствовала себя виноватой. Мопса писала эти записки, но, видя их нетронутыми, выбрасывала и заменяла новыми, проявляя при этом несвойственную ей тактичность.

Бенет открыла дверь, ведущую в комнату, которая должна была стать местом ее работы.

Когда она последний раз заходила сюда, стопки книг покрывали весь пол. Мопса навела здесь порядок, расставила книги по полкам, без всякой системы, разумеется, иногда вверх ногами. Зато в пишущую машинку она заправила чистый лист бумаги, как бы призывая дочь сесть за работу.

Бенет сомневалась, сможет ли она когда-нибудь что-то еще написать. Сама мысль об этом казалась абсурдной. Как могла бы она в ее теперешнем опустошенном состоянии надеяться выразить на бумаге чьи-то чужие эмоции?

Спустившись на первый этаж, она присела у окна и стала бесцельно, тупо наблюдать за улицей.

Вот прошла женщина, потом девочка с собачкой на поводке.

Чтобы чем-то заняться, Бенет заварила себе чай и выпила его без всякого желания, просто чтобы убить время. А сколько будет тянуться время? У него ведь нет конечной точки. Оно бесконечно.

Она попыталась представить себе, как сложится остаток ее жизни, чем она его заполнит, каким образом распорядится этим ненужным ей теперь временем.

Немного поколебавшись, Бенет надела пальто, вышла из дома и направилась к реке.

Дул холодный ветер. Воздух был так чист, что создавалось впечатление, будто ты попал в какое-то еще никем нетронутое пространство на самом краю мира, незагрязненное, неиспорченное, куда еще ни разу не добирался отравленный городской туман.

Бесчисленные лондонские крыши, шпили и башни — все были ниже ее, четкие, словно нарисованные на стекле и окаймленные лишь голубоватой дымкой далеко у горизонта. Зато над Хайгейтом собирались свинцовые облака, чреватые дождем.

Бенет повернула обратно.

Телефон прозвонил три-четыре раза. Она не взяла трубку.