Книга Видит Бог - Джозеф Хеллер

— Ты посылал за мной? — вопросил Самуил, уставя на меня пустые глазницы. Обратившись в призрака, он не утратил холодности, какой обладал во плоти.

— За Моисеем я посылал. Так что не путайся под ногами.

— А не хочешь узнать от меня, что с тобою случится?

— Заткну уши, — предупредил я его. — И не услышу ни единого слова. Давай сюда Моисея. Ты мне не нужен.

— Он отдыхает. Никак в себя не придет.

— Скажи ему, что я хочу с ним поговорить. Он наверняка про меня слышал.

— Он глух как пень.

— А по губам он читать не умеет?

— Он нынче почти ничего и не видит.

— Когда он умирал, зрение его не притупилось.

— Смерть порой меняет людей к худшему, — похоронным тоном сообщил Самуил. — Да и заикаться он снова начал, еще и почище прежнего.

— А скажи-ка, — спросил я, испугавшись ответа еще до того, как выговорил вопрос, — где он теперь?

— Сидит на скале.

— В аду? В небесах?

— Нет никаких небес. И ада нет.

— Нет никаких небес? И ада нет?

— Все это ваши выдумки.

— Но он действительно мертв?

— Мертвее некуда.

— А где находится камень? — спросил я, коварно расставляя ему западню. — Сам-то ты откуда пришел? Где ты был до этого?

— Не задавай дурацких вопросов, — ответил Самуил. — Хочешь услышать от меня, что с тобою случится, или не хочешь?

— Клянусь, ни слова слушать не стану.

— Я никогда не ошибался.

— Ваты в уши набью. Ни единого слова слушать не стану. Это же ты сказал Саулу, что его убьют на Гелвуе, разве нет? И что Ионафана и двух других его сыновей тоже убьют, и сыны Израилевы будут рассеяны, и побросают свои города, и побегут из них.

Самуил утробно всхрапнул.

— Так оно все и вышло, верно?

— Вот потому я и не хочу тебя слушать. Зачем он, выслушав тебя, спустился в долину и сражался? Почему не засел в холмах и не лупил их оттуда? Мы же мастера партизанской войны. Его, наверное, тяга к смерти одолела.

— Таков был его рок, Давид.

— Дерьма собачьего, Самуил! — сказал я ему. — Мы евреи, а не греки. Скажи нам, что вот-вот начнется новый потоп, и мы научимся жить под водой. Рок — это характер.

Кто меня понял бы, так это Фридрих Ницше. Если рок — это характер, благие прокляты. В подобной мудрости много печали. Знал бы я в мои юные годы, как я себя буду чувствовать в старости, я бы, пожалуй, филистимского защитника Голиафа за три версты обошел, вместо того чтобы, убив здоровенного ублюдка, с таким легкомыслием вступить на прямой и высокий путь к успеху, который в конце концов привел меня к приниженному состоянию духа, в коем я обретаюсь ныне. Что пользы от прошлого, если настоящее хуже его?

3 В день, когда я убил Голиафа

Ну кто бы в это поверил? Кто поверил бы, что удача поджидала меня в долине дуба, когда я, посланный в тот день отцом из Вифлеема, явился в Сокхоф с ослом, слугой и тележкой провизии и увидел, что происходит? Я бы не поверил. То есть ни за какие коврижки. Проживи я хоть миллион лет, я все равно и на минуту не поверил бы в подобное, если б оно так-таки не случилось, и именно со мной. Похоже, некий блестящий ум старательно подготовил сцену для моего эффектного появления.

На сцене я появился с хлебами и сушеными зернами для трех моих братьев и с десятью сырами для их тысяченачальника, под командой которого состояло пятьдесят два добровольца из северной Иудеи. Долина дуба находится в северной Иудее, и потому семейства наши на сей раз проголосовали за то, чтобы послать людей из наших селений и городов в помощь Саулу, пытавшемуся отразить очередное вторжение филистимлян. В тот день на нашей стороне стояли, образуя передний край обороны, сотни и сотни хваленых сынов Вениаминовых, и ни единый из них не углядел возможности, которую я обнаружил сразу. Впрочем, сыны Вениаминовы никогда особым умом и не славились, они славились безрассудством, дикостью, яростным нравом и бешенством страстей. Разве не они насиловали наложницу проезжего левита, пока та не умерла?

— Вениамин, — предсказал старик Иаков в том, что дошло до наших дней как часть чрезмерно затянутого и чересчур эксцентричного предсмертного благословения, — хищный волк, утром будет есть ловитву и вечером будет делить добычу.

И разве Саул, этот помешанный, мой царь и будущий тесть, не был из колена сынов Вениаминовых?

Диво ли, что вскоре я исполнился и нетерпения, и презрения ко всем этим израильтянам и иудеям, обнаружив, что они, едва завидев и заслышав Голиафа, зарываются носом в землю, словно перед угрозой массового уничтожения? Мне и минуты не потребовалось, чтобы проанализировать природу тупика, в котором оказались обе армии, простоявшие на месте ровно сорок дней. Почти с такою же быстротой я инстинктивно отыскал возможность благоприятного для нас выхода из этого тупика. Я не всегда был совершенным знатоком человеческой природы, но уж золотого шанса, подносимого мне на серебряном блюдечке, не проглядел ни разу и удачи, которая сама лезла в руки, тоже не упускал. Так что, когда до меня дошло, насколько проста эта задачка, я чуть не рехнулся от изумления.

— Что сделает царь тому, — не удержавшись, спросил я у братьев, когда меня осенила мысль, что я, может быть, и есть тот самый человек, которого судьба назначила в победители Голиафа, — кто сразится с этим филистимлянином и убьет его?

— Твое какое дело? — ответил старший из братьев, Елиав, и велел мне возвращаться домой. Мозгов у него в голове было не больше, чем в ослиной заднице. Да и двое других, бывших с ним, тоже умом не блистали.

Вместо того чтобы послушаться, я вернулся к своей тележке, вытащил из нее шерстяной плащ и провел ночь в укромном месте, чуть выше небольшого отряда людей из Гада, прятавшихся в естественном проходе за скоплением желтых камней, выступавших на склоне горы. Услышав их опасливые разговоры о том, до чего же им страшно, я возрадовался без меры. Ровно то, что доктор прописал, думал я о сложившейся ситуации. Завтра мне выпадет удачный день — эта вера крепла во мне с каждой минутой, я даже начал подумывать, не имело ли все же некоего космологического срока действия то ошеломительное пророчество Самуила, которое он произнес два года назад во время странной вылазки в Вифлеем, предпринятой им совместно с рыжей телицей, когда он помазал лицо мое смрадным оливковым маслом и заявил, будто Бог избрал меня в цари. «Саулу — конец, тебе — начало», — сказал Самуил, помазав меня. Даже травяные присадки не забивали прогорклого запаха, источаемого Самуиловым маслом. И с тех пор со мной ничего больше интересного не произошло.

Следующее утро, утро того дня, когда я убил Голиафа, было, разумеется, теплым, сухим и ослепительно ясным. Близилась пора сбора зимнего урожая. Смоковницы уже распустили почки свои, и виноградные лозы издавали благовоние. Еще один год миновал, и вновь наступало роскошное, благоуханное время, когда цари выходят сражаться. Я всегда питал особую склонность к описаниям природы, что и нашло отражение в моем широко известном цикле свадебных песен, которые ошибочно приписываются этой бесцветной бестолочи, моему сынку Соломону. Дождь миновал, перестал, время пения птиц настало. Мастерское описание, не правда ли? Цветы показались на земле. И ложе у нас — зелень. Где уж было Соломону создать подобные образы? Мой флегматичный сын Соломон не смог бы отличить серну от молодого оленя, даже если б от этого зависела его жизнь. Одно из различий между ним и мной состоит в том, что у него вообще никаких чувств нету, у меня же их всегда было в избытке. В первый же раз, как я увидал Авигею, — я тогда топал по дороге в Кармил, препоясавшись для боя и жаждая мести, — дрын мой одеревенел что твой гикори, и я почтительно и робко прикрылся от нее сложенной газетой.