Книга Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - Филипп Сэндс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В октябре 1945 года перед трибуналом предстали двадцать два обвиняемых. «Ле Монд» описывала инкриминированные им преступления, в том числе одно непривычное: геноцид. Что же это за новое преступление, вопрошала газета, и каковы его корни? Ответом стало интервью с автором этого термина Рафаэлем Лемкиным – американским профессором, как представил его журналист-собеседник. Отвечая на вопрос о практических последствиях такого нововведения, Лемкин напомнил собеседнику о недавних событиях в тех местах, с которыми была связана вся жизнь Леона, – в Австрии и Польше. «Если впредь государство будет действовать с намерением уничтожить национальное или расовое меньшинство своего населения, – заявил Лемкин французским читателям, – любой соучастник этих действий может быть арестован и предан суду, как только окажется за пределами страны»{79}.
Упоминание о событиях в Австрии и Польше, должно быть, усугубило тревогу Леона о близких, о которых по-прежнему не было никаких сведений. Его отец Пинхас и брат Эмиль умерли в 1914 году, но что сталось со всеми прочими – в Вене, Лемберге, Жолкве?
В 1945 году Леон еще не знал, но я знаю. Мне он никогда не рассказывал, что все спутники его детства, все до единого члены разветвленного галицийского клана Бухгольцев и Флашнеров были истреблены. Из семидесяти с лишним родичей, живших в Лемберге и Жолкве к началу войны, единственный уцелевший – Леон, улыбчивый мальчик с большими ушами.
Леон никогда не заговаривал со мной о тех временах, никогда не упоминал никого из погибших. Лишь теперь (и это одно из последствий приглашения во Львов прочесть лекцию) я начинал осознавать масштаб той утраты, с которой ему пришлось жить до конца собственной жизни, охватившей почти весь ХХ век. Мой дед, тот человек, кого я знал во второй половине его жизни, был единственным и последним из всех тех, с кем он рос в Галиции. Вот источник молчания, которое я ощущал в детстве, молчания, которым была наполнена их с Ритой маленькая квартира.
По немногим документам и фотографиям мне удалось восстановить очертания исчезнувшего мира. Осталось много лакун. Недостает не только людей – по бумагам Леона я не могу судить и о его отношениях с Ритой. Своей «золотой девочке» Рита посылала сердечную любовь, но, если она и выражала подобные чувства мужу, письменного их следа не сохранилось. И со стороны Леона к ней – тоже.
У меня сложилось впечатление, что в их жизнь вторглось что-то еще перед их расставанием в январе 1939 года. Почему Леон уехал из Вены один? Как добралась до Парижа его маленькая дочь? Почему Рита осталась в Вене? Я вернулся к бумагам Леона и попытался найти ответ в обрывке бумаги с адресом мисс Тилни и в трех фотографиях мужчины в галстуке-бабочке.
Эти следы никуда не привели. Тогда я обратился к месту, связанному с детством Леона, к городу, где родилась его мать Малка, а также появился на свет Герш Лаутерпахт, человек, благодаря которому на Нюрнбергском процессе прозвучали слова «преступления против человечества».
Благополучие отдельного человека – вот конечная цель любого права{80}.
Теплым летним днем 1945 года, через несколько недель после окончания войны в Европе, профессор права, уроженец Жолквы, проживавший теперь в Англии и работавший в Кембридже, ожидал гостей к обеду. Мне представляется, как он сидит за огромным столом красного дерева в кабинете на верхнем этаже солидного таунхауса на Кранмер-роуд и поглядывает в окно. На граммофоне звучит пластинка «Страсти по Матфею». Сорокавосьмилетний Герш Лаутерпахт с напряжением ждет члена Верховного суда США Роберта Джексона, которого президент Трумэн недавно назначил главным обвинителем немецких военных преступников на международном военном трибунале в Нюрнберге.
Джексон приехал в Кембридж, чтобы обратиться к «учености и здравому суждению»{81} Лаутерпахта со сложной проблемой. А именно: как убедить советских и французских представителей предъявить в Нюрнберге обвинение в преступлениях международного масштаба, совершенных немецким нацистским руководством? Джексона и Лаутерпахта связывали давние доверительные отношения. Им предстояло обсудить пункты обвинения, роли прокуроров и судей, использование доказательной базы, тонкости формулировок.
Единственный вопрос, который оба они постараются обойти в разговоре, – это семья самого Лаутерпахта. Как Леон и миллионы других евреев, Лаутерпахт надеялся получить весточку о своих родителях, братьях, сестрах, дядьях и тетях, кузенах и кузинах, племянниках – о ком-то из огромной семьи, затерянной в молчании в Лемберге и Жолкве.
Об этом он не намеревался говорить с Робертом Джексоном.
Семья Лаутерпахт (Герш крайний слева). Жолква. 1902
Лаутерпахт родился в Жолкве 16 августа 1897 года. Найденное в Варшавском архиве свидетельство о рождении{82} указывает родителей – Арона Лаутерпахта, бизнесмена, и Дебору Туркенкопф. Свидетель – Барич Орландер, владелец отеля (и дальний родственник матери Леона).
Арон торговал керосином и управлял лесопилкой. Дебора была домохозяйкой. У Герша имелся старший брат Давид (Дунек), а через три года родилась сестра Сабина (Сабка). Четвертый ребенок Деборы появился на свет мертвым. Большая семья среднего класса, образованные и набожные евреи. Дебора соблюдала предписания кашрута, одевалась скромно, по традиции носила парик. Сохранилась семейная фотография: на ней Гершу пять лет, он с серьезным видом держится за руку отца, носки обуви указывают в разные стороны{83}.
Сестра Лаутерпахта – на фотографии это маленькая девочка, усаженная на столик, – со временем родит дочку Инку. Я разговаривал с ней: Инка вспоминала Арона и Дебору как «замечательных» бабушку и дедушку, «добрых и любящих», – они много работали, были щедры и «очень честолюбивы» в отношении детей. Инке запомнился оживленный дом, наполненный музыкой и книгами, разговорами о новых идеях и о политике, оптимистическими представлениями о будущем. Все говорили на идише, однако старшие переходили на польский, если не хотели, чтобы их поняли дети.
