Книга Логово - Джеймс Герберт

Надо сказать, что другие мальчики вовсе не считали его таким уж добреньким, на него смотрели как на «крепкий орешек». Он был доброжелателен, но непоколебим, мог быть грубым, но не недобрым, смешливым, когда ему самому хотелось, и серьезным, когда этого хотелось другим. Он не искал повода к ссорам, не лелеял обид, казалось, он любит всех и все любят его. В общем, он считался идеальным воспитанником доктора Барнардо. А через три года, проведенных на воле, он понял, что больше ему ничего не надо.

Воля напугала его. Мир был слишком большой и агрессивный. Слишком много чужих людей. На улице он всегда передвигался бегом, словно вышел раздетым и хотел как можно быстрее убраться с глаз долой. Для сирот это нормально, и многие постепенно преодолевают свою отчужденность. Гордон не смог. Он скучал по приюту и по ощущению безопасности и защищенности, которое он давал ему. Он привык чувствовать себя естественно в доме, где все были дружелюбны и близки друг к другу, и, может быть, из-за этой близости он ощущал себя таким ненужным в большом мире. Его везде хорошо принимали, и он с должной благодарностью отвечал на гостеприимство, но чем больше времени он проводил в гостях, тем лучше понимал, чего был лишен сам, но он не возмущался, просто он был другим.

Девушки тоже были проблемой. Его тянуло к ним, и некоторые из тех, что работали с ним вместе в супермаркете, готовы были ответить ему взаимностью, но он не мог преодолеть барьер, который все время ощущал между собой и ими, как будто он не жил среди людей, а наблюдал за ними через невидимую стеклянную стену. Может, со временем это прошло бы, но его одиночество стало непереносимым. В доме он что-то значил, вне его — не значил ничего. И он вернулся, обратив свое поражение в победу. Этот дом был его домом, и именно здесь он хотел жить.

Гордон повернулся во сне, мигнул, потом широко открыл глаза. Несколько мгновений он глядел на покатую стену палатки, еще весь во власти сонных видений. Тусклый свет окрашивал все в мрачный зеленый цвет. Он оглядел палатку, не проснулся ли кто. Прислушался, не шепчутся ли, не плачут ли во сне, не дрожат ли в хорошо подогнанных спальных мешках, нет, похрапывают и вздыхают, как обычно. Гордон успокоился. Но почему же он проснулся?

Спать ему расхотелось.

Вдруг ему послышалось какое-то царапанье, и он повернул голову. Царапанье прекратилось. Он затаил дыхание.

Кто-то бился в брезентовый полог палатки, совсем низко, возле самой земли, возле его ног, потом двинулся в сторону его головы. Гордон осторожно отполз подальше, и тот, кто был снаружи, тотчас замер, словно ощущал его присутствие и знал, что он делает. Гордон с трудом сдержался, чтобы не закричать и не сбежать на середину. «Нельзя пугать маленьких», — сказал он себе. Если это лиса или какой-нибудь другой любопытный зверек, они никогда не прогрызут брезент. Он медленно расстегнул «молнию» на мешке и высвободил руки.

Зверь двинулся дальше, и Гордон определил, что в нем не меньше двух футов. Лиса! Или барсук? Все равно он не очень высокий. Или, может, крадется на животе? А если это собака? Зверь опять остановился и еще больше оттопырил брезентовую стену. Гордон отдернул голову, но все равно между ними был всего один фут, и у Гордона появилось жуткое чувство, что существо по ту сторону видит сквозь брезент и знает, как он его боится. Гордон пошарил вокруг себя в поисках фонарика, с которым никогда не расставался в походе. Мальчик, спавший поблизости, беспокойно зашевелился, когда Гордон нечаянно коснулся его спального мешка. Вскоре он все-таки наткнулся на металлическую ручку фонаря. Отползая от стенки. Гордон сам толкнул его ближе к мальчику, но теперь он крепко зажал его в руке. И вновь похолодел, услышав тихое царапанье.

Подавив в себе крик, он ударил фонарем по тому месту в стенке, которое опять начало выпячиваться, и зверь отскочил от палатки. Ему показалось, что он услышал пронзительный визг, когда ударил, но не был в этом уверен. Вполне возможно, этот визг прозвучал в его голове.

Гордон включил фонарь и держал его, загораживая от остальных собственным телом, пристально вглядываясь в желтый блестящий круг перед собой. Он опять забрался в спальный мешок, но не выключил фонарь, размышляя, сможет ли зверь прогрызть брезент. Пока еще он был цел. Да нет, лисе тут не справиться. Он понемногу расслабился, задышал спокойнее и уже потянулся большим пальцем выключить фонарь, как что-то тяжелое обрушилось на стенку, и она выпятилась прямо в середине освещенного круга.

Царапанье возобновилось с новой силой, и Гордон, как загипнотизированный, смотрел: сначала он увидел маленькую дырочку, в нее просунулся большой загнутый коготь, прорвал брезент до земли и исчез, а вместо него появились крошечные скребущиеся выпуклости по обеим сторонам дыры. Гордон не удержался от крика, когда увидал две когтистые лапы, рвавшие брезент в клочки прямо перед его лицом. Черное блестящее туловище влезло внутрь и бросилось на открытое лицо Гордона, впилось ему в подбородок, толкнуло сильно, и они вместе покатились на ничего не понимавших мальчишек, к тому же совершенно беспомощных в своих спальных мешках.

Они закричали от страха, еще не видя, что случилось с их воспитателем. Фонарь остался в мешке, где светил без пользы для детей, а ночника было совсем недостаточно, чтобы разобраться в непонятной свалке. Мальчик, который спал рядом с Гордоном, высвободил руку и, взяв фонарь, направил его на кричащего человека, но никто из мальчиков все равно не понял, кто терзает окровавленное лицо воспитателя. Другой мальчик, что лежал возле стенки, тоже закричал, увидав, как что-то черное вползает в дыру в брезенте, и мальчик с фонарем направил свет в ту сторону.

Гордон захлебывался собственной кровью, но как он ни старался оторвать от себя зверя, тот все сильнее вгрызался в него. Он сомкнул челюсти на его подбородке, и развести их у Гордона не хватало мочи. Он знал, что зверь в силах убить его, но то, что он увидел, заставило его действовать почти автоматически, словно он опять видел жизнь через стекло окна. Но на сей раз он был внутри, в гуще жизни, а враги, черные звери, разбивали стекло, чтобы добраться до этой жизни. Он знал, что должен остановить их.

Он едва не терял сознание от боли, но это не имело значения, когда он старался докатиться до дыры, таща за собой зверя. У него трещали кости, кровь заливала горло, мешала дышать, но мысли у него были ясные, словно все это происходило не с ним. ОСТАНОВИ ИХ, ЗАКРОЙ ДЫРУ СВОИМ ТЕЛОМ.

Все-таки он добрался до цели, закрыл спиной дыру, стал у них на дороге. Он знал, что они терзают его спину, вгрызаются в нее зубами, рвут в клочья. Онзнал, что зверь, вцепившийся в него, сам поймал себя в ловушку, хотя пил и пил кровь, иссушая его тело. Он не знал только, что другие звери окружили палатку, и царапающие звуки мешались с криками мальчишек, а на палатке то тут, то там появлялись новые дыры.

* * *

Наступил рассвет, и солнце, прорываясь сквозь туман, золотило верхушки деревьев. Ничего необычного не было в том, что преподобный Джонатан Мэттьюз шел от своего дома в церковь в столь ранний час, ибо в последние годы сон не играл сколько-нибудь значительной роли в его жизни. Первые лучи солнца, прихотливо разрисовав стену в его спальне, словно приветствовали его, и приближающийся день приносил с собой отдых от ночного одиночества. За восемь лет, прошедшие после безвременной кончины жены, викарий не нашел никого, с кем бы он мог быть откровенным, кто бы утешил его в его печалях. Частенько он подумывал поговорить о своих сомнениях с епископом, обсудить с ним духовно ослабляющий его страх смерти, но в конце концов решил бороться в одиночку. Господь поможет ему преодолеть недостаток веры. Он затянул шарф потуже. Его слабое тело стало слишком чувствительным к утренней сырости. Снова и снова он задавался вопросом, почему смута в мыслях настигла его в старости, в то время как в молодости вера его была крепка? И ему казалось, что каким-то образом это связано с лесом. В его воображении постоянная угроза, исходящая от леса, говорила о столь же постоянном присутствии тут смерти, которая, невидимая, следила и ждала удобного момента обнаружить себя. Когда-то для него лес был местом любви, а теперь он стал символом его тревожного состояния.