Книга Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир

– Собаки здесь живут поодиночке, у людей.

– И не бывает свор? – удивилась я.

– Твоя свора была единственной, с которой я столкнулся в своей жизни.

Такими были порядки в этом новом мире? Собаки всегда жили поодиночке у людей? Я не могла в это поверить, однако когда мы пошли дальше, то увидели лежащего на обочине большого старого пса. Его шесть была такого же песочного цвета, как у меня. Примерно так, наверное, будет выглядеть Первенец, когда он станет таким же старым.

А может, этот пес был… нашим отцом?

Я в жизни не видела своего отца и всегда надеялась, что он когда-нибудь придет на мусорную свалку. Мама никогда о нем не рассказывала. Ни разу. А если мы спрашивали, молчала. Упорно молчала. И мы перестали ее спрашивать. Когда я была еще Пятном, я воображала, что мой отец подобен волку-отцу. Порядочный, величественный и всегда готовый защищать свою свору. Всегда готовый защищать меня.

Однако этот пес – я была вынуждена признать – никак не мог быть моим отцом. Его запах был совсем не таким, как у нас. Запах у всех у нас был немного похож на запах мамы, а потому он также должен был бы быть похожим и на запах отца.

Старый пес отдыхал на теплом плоском камне, освещенном начинающим клониться к закату солнцем. Перед ним на доске, установленной на двух камнях, сидел очень пожилой мужчина. Он держал в руке небольшой светящийся предмет, на который смотрел, не отрываясь, а из его рта торчал дымящийся окурок. Хотя от него пахло и не так жутко, как от автомобильного дыма, у меня все же неприятно зачесалось в носу.

Старый пес зарычал на нас. Мне тут же захотелось залаять. Если он осмелится на нас напасть, то увидит, что из этого выйдет! Однако Макс стал меня успокаивать:

– Все хорошо. Многие собаки рычат. Некоторые лают. Но никто из них не кусается.

– Никто не кусается?

– Вообще-то есть такие, которые хотят это делать. Но у них надето на морду кое-что такое, что не позволяет им кусаться. Люди внимательно за этим следят.

Это было уму непостижимо: люди, похоже, обладали полной властью над собаками. Они решали, когда собаки могут или не могут кусаться, есть, пить и даже опорожняться. Мы, похоже, должны радоваться тому, что нам вообще позволено жить в мире людей.

Пожилой мужчина ненадолго оторвал взгляд от своего светящегося предмета и цыкнул на пса. Тот перестал рычать. От его плоти немного пахло гнилью – как будто он скоро умрет. Этот пес прожил уже долгую жизнь. Может, ради этого собаки и шли в подчинение к людям? Чтобы дожить до глубокой старости? А может, ради того, чтобы жить вечно? Кто сказал, что живущие у людей собаки когда-нибудь умрут?

– Чушь, – сказала я вслух, как только мне пришла в голову эта нелепая мысль, и пошла мимо старого пса и мужчины, стараясь держаться от них подальше. Мужчина снова уставился на свой светящийся предмет.

– Какая чушь? – спросил Макс, догоняя меня.

– Я… Ой, не обращай внимания. Забудь.

– Что? – снова спросил он.

Его голос был дружелюбным и ничуть не нетерпеливым.

– До какого возраста доживают у вас собаки?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Я еще не видел, чтобы какая-нибудь из собак умерла.

– А может, – я с трудом решилась спросить такое, – нам удастся стать возле людей бессмертными?

– Ну… – задумался Макс. Ему такая мысль, похоже, еще никогда в голову не приходила. – Я об этом даже понятия не имею. Люди, во всяком случае, умирают. Дедушка Лилли умер. Она из-за этого плакала целыми днями и по вечерам, прежде чем уснуть. А я, когда она плакала, скулил. Скулил не потому, что скучал по дедушке Лилли. Он меня не любил. Я скулил, потому что смерть дедушки заставила Лилли так сильно страдать.

– Люди меня не интересуют! Как обстоит дело с собаками?

– Они, по крайней мере, могут заболеть.

– Чем заболеть?

– У Отто на моей улице сильно болит спина, и он может ходить только очень медленно. А вот Фиона…

Макс замолчал.

– Кто такая Фиона?

– Маленький пудель.

Я не могла себе представить, как выглядит пудель. Было, однако, ясно, что Максу эта самка очень нравится. И мне, к моему большому удивлению, было неприятно, что она ему нравится.

– Фиона никогда не болела.

– Но…

– Наши хозяйки всегда ходили вместе с нами гулять. И потом мы бегали за мячиками. Моя хозяйка бросала их, и мы бежали за ними. Я каждый раз был быстрее. Однако я время от времени как бы случайно выпускал мячик из пасти, чтобы и у Фионы тоже было развлечение. А чтобы она не думала, что я ей поддаюсь, я делал вид, что мне невольно пришлось разинуть пасть, чтобы отдышаться после очень быстрого бега, и что именно поэтому мячик выпал.

Она ему в самом деле очень нравилась, эта Фиона.

– Но потом мы перестали гулять вместе. И когда мы с хозяйкой проходили мимо дома, в котором жила Фиона, я чувствовал ее запах. Он доносился из палисадника, но с каждым днем становился все слабее и слабее. Ее хозяйка, хозяин, прочие люди все еще жили в том доме, и из него до меня доносились все новые и новые запахи. А вот запах Фионы постепенно исчезал. Чем больше осенью лили дожди, тем сильнее мне приходилось принюхиваться, чтобы почувствовать остатки запаха Фионы. А после зимних снегопадов он полностью исчез.

– Ты не веришь, что она еще жива?

Макс ответил не сразу. Помолчав некоторое время, он в конце концов сказал:

– Нет, не верю.

– Но она ведь не болела.

– Нет, не болела.

– Значит, вполне может оказаться, что она еще жива, – попыталась я его подбодрить.

– Может, она и в самом деле еще жива, – ответил он, но отнюдь не уверенным тоном. – Однако…

Он замолчал.

– Что?

– Если Фиона еще жива, то почему у меня в груди черная дыра, которая никак не уменьшается?

Потому что Фионы больше нет.

Как-то по-другому объяснить себе это я не могла. Получалось, что собаки умирают и в мире людей. В одиночестве. Другие псы при этом не присутствуют, и попрощаться перед своей смертью собаке не с кем. Она не может попрощаться даже с теми, кто жил с ней рядом. Даже с теми, кто ее любил. Ради долгой жизни у людей собакам приходится обрекать себя на оторванность от других собак.

– У тебя теперь какой-то грустный вид, – сказал Макс.

Я ничего не ответила.

– Ты права, конечно же, и Фиона все еще жива, – сказал он, пытаясь подбодрить скорее меня, нежели самого себя.

Да уж, этот пес был чокнутым. Однако совсем не в том смысле, в каком я считала его чокнутым раньше. Ну кто на свете счел бы более важным утешить кого-то другого, кто грустит, если его самого еще сильнее терзает грусть?