Книга Чингисхан. Книга 2. Чужие земли - Сергей Волков

— Уходите все! — кричу я и начинаю закатывать бочку наверх, благодаря богов и судьбу, что вал невысок.

Когда до гребня остается совсем чуть-чуть, я, чтобы бочка не скатилась обратно, упираюсь в нее коленом и кинжалом не столько пробиваю, сколько расковыриваю в крышке дыру. Взрезаю мешочки, сыплю порох внутрь, в бочку.

Так, полдела сделано. Осталось самое простое — и самое сложное одновременно. Сложное не потому, что опасное, тут все опасно, а потому что я это делаю первый и, скорее всего, последний раз в жизни.

Про пороховую бомбу, изготовленную из обычной винной бочки, я читал в книге, посвященной гугенотским войнам во Франции. Для такой бомбы нужен порох, камни и галька в качестве поражающего элемента, бочка и наклонная поверхность. Но в книге, я это точно помню, помимо прочего было написано: из десяти пороховых бомб такого типа успешно взрывались только четыре. А у меня — всего одна. Это означает, что я не имею права на ошибку.

Слышу голоса кашгарцев, перекликающихся друг с другом. Они совсем рядом. Напоследок обозреваю окрестности. Серые стены Маханадари, силуэты людей между зубцами, изумрудную зелень травы внизу, набравшие вечернюю синеву конусы дальних вершин и багровое солнце, наполовину ушедшее за Рогатую гору, таинственный Буй-сар. Я хочу, чтобы все это навечно сохранилось в моей памяти.

А еще я очень хочу видеть Телли. Ее глаза. Венок из пламенеющих ромашек на ее волосах.

Пора!

Упираясь плечом в бочку, выкатываю ее на гребень вала. Кашгарцы — в нескольких шагах от вала — вскидывают автоматы. Их человек двадцать, взрослые, бывалые мужики. Наверное, Нефедов и впрямь мог бы с ними договориться.

— Привет! — я улыбаюсь самой радушной из всех мыслимых улыбок. — Подходите поближе, друзья! Представление начинается!

Толкаю бочку ногой. Она катится вниз, постепенно набирая скорость. Один из кашгарцев гортанно вскрикивает, указывая на высыпающийся из бочки порох.

Я валюсь в траву, начинаю ширкать рубчатым кресалом по кремню. Это самое «узкое место» моего плана. Я плохо умею обращаться с огнивом, а спичек у махандов, понятное дело, нет.

Начинается стрельба. Из-под кресала летят искры. Они попадают на лежащий в траве трут, голубоватая змейка дыма поднимается вверх. Начинаю дуть, стараясь не дать крохотной искорке умереть. Трут, изготовленный из какого-то темного пористого вещества, явно за меня. Искорка расползается, превращается в оранжевое пятнышко. Я дую, щуря слезящиеся от дыма глаза. Понимаю — уже опоздал. Огонь не успеет по пороховой дорожке добежать до бочки. Все пропало!

Над трутом поднимется долгожданный язычок пламени. Безо всякой надежды сую горящий трут в кучку просыпавшегося из бочки пороха. Яростное пламя бьет в лицо. Кричу от боли, вскакиваю на ноги.

Вижу кашгарцев, ногами расшвыривающих пороховую дорожку. Они смеются, машут мне рукой — иди сюда, мол, вояка. Вот и все. Мой план провалился. Бочка останавливается, упершись в какую-то кочку. Порох догорает в траве. На меня направлены стволы М-16. Князь внизу кричит, размахивая саблей. Риши горестно стонет. Нефедов безумными глазами смотрит на меня, в его взгляде читается недоумение.

Да, Пилилак оказался лжепророком. Он не спас махандов. И сейчас погибнет или, что еще хуже, будет захвачен в плен.

Впрочем, еще есть возможность сохранить если не жизнь, то хотя бы честь. Прощай, Телли. Прощай, мама. Никогда не думал, что все закончится вот так…

Я подхватываю с земли заряженный штуцер и не целясь — разве можно промахнуться с пяти метров! — стреляю в бочку. Взрыва я не слышу и не вижу. Просто что-то огромное, слепящее, поднимается под ту сторону вала и поглощает меня, как штормовая волна одинокого пловца…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Перевал Сломанных ребер

— Понимаешь, Артем, — Нефедов делает неопределенный жест рукой, — этнос, переживший фазу обскурации, становится реликтовым. Вот как маханды.

— Что значит — «реликтовый»? — спрашиваю я у профессора, поднимаясь следом за ним по тропе к перевалу Сломанных ребер. Разговор о судьбах различных народов, затеянный полчаса назад, перерос в настоящую лекцию по истории человечества.

— Мой учитель Лев Николаевич Гумилев говорил, что реликтовые этносы — это народы, растерявшие свой пассионарный фонд. Они потеряли способность к саморазвитию, но поддерживают баланс своего племени с природой. Без давления извне такой этнос может бесконечно долго хранить свою оригинальную культуру и отработанный стереотип поведения. Вместе со способностью к саморазвитию он теряет и ощущение времени.

— А что такое обскурация?

— Одна из фаз этногенеза, то есть развития этноса. Фаза обскурации — снижение пассионарного напряжения ниже уровня гомеостаза, сопровождающееся либо исчезновением этноса как системы, либо превращением его в реликт.

— Тьфу ты! Игнат, я запутался. Гомеостаз — это что за зверь?

Он смеется.

— Гомеостаз — способность популяции поддерживать определенную численность своих особей длительное время. Обскуративная фаза — одна из финальных в развитии того или иного народа.

— Одна из? То есть существуют и другие? Конечно. Есть еще мемориальная фаза. Это состояние этноса после фазы обскурации, когда отдельными его представители сохраняется культурная традиция. Память о героических деяниях предков продолжает жить в виде фольклорных произведений, легенд. Народы утеряли активность, но богатый былинный эпос говорит нам об их былой славе. Например…

— Не надо «например», — перебиваю я профессора. — Ты лучше скажи: вот наш СССР — это какая фаза?

— Ты некорректно ставишь вопрос. Нельзя рассматривать события последних десятилетий в отрыве от развития русского суперэтноса, возникшего в пятнадцатом веке. А он сейчас находится в фазе надлома.

— Дурацкое слово какое-то — надлом.

— Ну, дурацкое — не дурацкое, а это так. Фаза надлома — это резкое снижение пассионарного напряжения и увеличение доли субпассионариев. Императив: «Мы устали от великих свершений». К тому же у нас есть объективная причина: три революции, Гражданская и Великая Отечественная войны выбили огромное количество пассионариев. Теперь основная масса населения страны — обыватели, мещане. Люди больше думают не о Родине, а о себе. О своей норке. О колбасе. Таких, как ты — мало.

Таких, как ты… Поправив рюкзак, я поудобнее перевешиваю трофейную М-16 и углубляюсь в раздумья. «Таких, как ты» — это каких? Значения слова «пассионарий», постоянно употребляемого Нефедовым, мне все же не до конца понятно. Монгольские «люди длинной воли» — тут все просто. А я? Стал бы я таким, каков есть сейчас, если бы не серебряная фигурка из шкатулки? Совершенно точно — нет.

Как сложилась бы моя жизнь, не появись в ней конь? Да все просто: я бы, скорее всего, сделал предложение Наде, вошел в олимпийскую сборную и сейчас готовился к свадьбе, Олимпиаде и заканчивал третий курс. Что в этом мещанского? Обычная жизнь. Как у всех.